Пост 2. Спастись и сохранить - Глуховский Дмитрий. Страница 12

– Кригов-то ваш друг, говорят, был? – спрашивает Задорожный.

– Был и есть, – твердо отвечает Лисицын.

– А про него ничего не слышно, ваш-бродие?

– Та ты брось меня благородием звать, Задорожный, ты ж знаешь, я сегодня только вон погоны надел. Юра.

– Вадим тогда, – улыбается тот и сразу борзеет. – Вообще, конечно, рискованная затея была – с полусотней за Волгу…

– Государева затея, – строго говорит ему Лисицын. – Разведка.

– Ну ясно. Но мы-то ведь за Волгу не собираемся? А то огорошат в последний момент!

– Нет такой информации, – говорит Лисицын еще строже.

– Ясно-понятно. Ну, я так спросил. На всякий случай.

По Садовому подъезжают к проспекту Реставрации, поворачивают к площади Трех вокзалов.

– Быстро докатили, – вздыхает Задорожный; оглядывает кабину, похлопывает торпеду. – Нам бы такие вездеходы, а?

– На всех не напасешься. Жандармерии нужней, видать.

Водитель – сам из жандармов, в синем мундире – не смотрит на них, но все внимательно слушает.

– Времени мало прошло еще, – отвечает Лисицын на позапрошлый вопрос Задорожного. – У Кригова бессрочная экспедиция была. Вернется, никуда не денется.

Пока бойцы прыгают из жандармских «Уралов» и строятся в двойную шеренгу, вытаскивают пулеметы и цинки с патронами, Лисицын оглядывает площадь. Тут затеяна великая стройка, и работы идут даже теперь, ночью, при дорогом электрическом свете. Машут стрелами автокраны, матерятся оранжевые рабочие, катая в тачках вязкий цемент, брызжут искрами сварщики в забралах, пищат, сдавая назад, самосвалы с бурой стылой землей.

– Что строите, братцы? – спрашивает чубатый казак, раскуривая вонючей самокруткой заморенного таджика.

– Вам строим базу. Не знаешь, что ль?

А Лисицын в курсе: на площади сооружают укрепрайон. По восстановленным железным дорогам пойдут бронепоезда и теплушки с казаками: с Казанского вокзала – на Казань, с Ленинградского – на Питер, с Ярославского – на тот край земли.

Он хлопает чубатого по плечу, тот прячет бычок в ладони и козыряет.

– Кругом на месте! Шагом! Арш! – кричит Лисицын, проходя мимо.

Сто человек как один поворачиваются, шеренга становится колонной. Бойцы – что тульские, что рязанские – подобраны славные. Крепкие, сытые, хорошо вымуштрованные. Следом за ним они громыхают слаженно, в ногу, как на параде, и дробный, с танковым подлязгиванием, стук кованых каблуков наполняет Лисицына спокойствием и решимостью. За ним – сила, на которую можно опереться, и сам он – часть этой силы.

Проходят через Ярославский вокзал. Свет внутри уже горит, но это маляры белят залы – будущие казармы и склады, чертят на стенах казацкие гербы. Скоро сюда заселятся истомившиеся в офицерских курилках «Пекина» есаулы и сотники, перроны наполнятся бойцами, ожидающими погрузки на свой поезд. Пускай пока доучивают азы рукопашного боя и стрельбы – в Туле, в Рязани, в Ростове, в Твери. Пускай пока офицеры дослушивают духоподъемные речи политруков и докуривают сладкую столичную махорку. Скоро разосланная из Московии во все концы разведка вернется, и тогда их время настанет. И тогда возродившийся из пепла двуглавый орел расправит над страной свои крылья. А пока – завидуйте подъесаулу Лисицыну, бездельники. Завидуйте тем, кому выпало действовать уже сейчас.

Сейчас перроны еще пусты, пусты пути. На одном только стоит под единственным фонарем красно-зеленый локомотив, к которому прицеплены два вагона от электрички.

Лисицын здоровается коротко с начальником поезда, человечком с запавшими глазами, с кожей хрупкой, как истлевшая бумага, и с раковым зобом. Бойцам скомандовано грузиться – по полсотни в каждый вагон.

– А че за срочность за такая? – сипло спрашивает он.

– К утру должны там быть. К рассвету.

– Ну… К утру-то, дай бог, будем.

Казаки рассаживаются по изрисованным пластиковым сиденьям, Лисицын идет к машинисту в рубку. Железнодорожники в черной форме семафорят отправление, поезд гудит, чтобы людишки от него разошлись, раковый начпоезда сдвигает с места обмотанную синей изолентой рукоять – и платформа плавно сдвигается назад. Оставив за спиной единственный фонарь, поезд, как с обрыва, падает в темноту – но тут машинист зажигает головные фары, и впереди вырисовывается путь: две блестящие проволоки рельс и ползущие навстречу столбы – отметки на рулетке, раскатанной от точки начала всех координат в бесконечность.

В кабине локомотива их четверо – зобатый начпоезда, Лисицын со своим ординарцем и еще жидкобороденький машинист в тренировочных штанах с оттянутыми коленками.

Лисицын лущит подсолнух. Начальник поезда смотрит на него неодобрительно, и Юра тогда протягивает ему горсть:

– Семечку будешь?

– Не буду. Не сорил бы ты тут, атаман.

Лисицын мыском сапога заметает шелуху под кожух.

– Я буду, – просит машинист.

– Бери. Бери-бери, не жалко.

– Так это че, карательная экспедиция у вас, типа? – спрашивает у Лисицына начальник поезда.

Тот старается посмотреть на него строго.

– Порядок будем наводить. Сам ты карательная!

– Ну да.

Раковый прикладывается к мятой алюминиевой фляжке, Лисицыну не предлагает. Едут не разговаривая – через темноту, но не через пустоту: тут и там в свете фар виднеются какие-то хибары, лачуги, избы.

По дороге с Кавказа в Москву такое же. Жмется народ к железной дороге, вокруг нее жизнь и существует главным образом.

Кое-где окошки теплятся, людишки, выйдя на крыльцо, жмурятся, прикрывают ладонями глаза, но смотрят на поезд – а многие и машут ему: вот едет доказательство того, что они не одни застряли сами по себе где-то во Вселенной, а являются гражданами страны, которая была и снова будет великой.

Машинист отгоняет их от путей протяжным сигналом. Потом приходится гудеть еще раз, когда перед ними возникает в темноте ручная дрезина, груженная какими-то бидонами.

– Тормози! Вон там, гляди! Тормози, снесем сейчас! – орет начпоезда подслеповатому машинисту.

Поезд со скрежетом замедляется, едва успевает – чтобы не снести занимающую пути ветхую колымагу. Та еле тащится, на рычагах мучаются двое тщедушных стариков.

– Еле ж дышат, шайтаны! – вскипает Лисицын. – Погуди еще!

– Да толку?

– Давай тогда я хлопцев крикну, скинем их с пути вручную.

Начпоезда глядит на него неодобрительно:

– Куда ты их скинешь? А обратно на рельсы кто их поставит?

– Сами пускай себя ставят! У меня срок – в Ярославле к рассвету быть. А им это свое дерьмо в бидонах – не к спеху. Видишь, вон, расплескать боятся!

– У людей жизнь! – с осуждением говорит раковый. – Что ты тут, прискакал с Москвы и все знаешь?

– Это тут при чем?! Я и не с Москвы вообще, а ростовский!

– Ну и тем более! Это дорога не для вас тут, а для них, чтобы они, как ты выражаешься, дерьмо тут свое катали по ней туда-сюда! Других-то дорог, считай, нету! Как людям жить?

– Ты, бать, наглеешь! – Лисицын опускает руку на нагайку.

– А ты поездий-ка тут с мое, – отворачивается начальник поезда. – И тогда будешь к людям по-другому!

– Я по таким местам катался, куда ты б в жизни не сунулся! И сейчас едем, чтоб ты знал, не прохлаждаться!

Раковый прикладывается к своей фляжке опять, угощает и машиниста. Старичье на дрезине снимает шапки, машет ими извинительно, совсем в тепловозном свете ослепнув. Куда-то показывает шапками вперед. Машинист разворачивает склеенную скотчем карту.

– Там скоро стрелка будет, – говорит он. – Километра через три. Они туда съедут, видать. Вам тоже лучше будет… Чутка потише ехать. Чтобы уж точно рассвело.

Лисицын раздувается, собираясь заорать, но всматривается в этих двух старых чертей на дрезине – кабина тепловоза теперь прямо над ними нависает – и, только цыкнув зубом, стравливает из груди лишний воздух.

– Ладно.

Начальник кивает, но отпить из своей фляги казаку не предлагает все равно. А Лисицыну это бы сейчас было не лишним. Слишком много всякого приключилось с ним за этот бесконечный день.