Апостол Смерти (СИ) - Щербинина Юлия Владимировна. Страница 22

— Больше не забирай мои ключи, ладно?

— Нет… — Я погонял воздух перед её лицом и медленно погрузил палец прямо ей в глаз. Лера не обратила на это абсолютно никакого внимания и продолжала смущённо улыбаться с пальцем в глазнице. — Нет!!! Нет, нет, как же так!!!

— Если ты всё-таки поможешь мне приготовить Кате ужин. Правда, уже не сегодня. Сейчас я повезу вашего дружка, куда следует…

— Демид!!! — завопил я, как никогда и в жизни, и в смерти.

Некромант не повёл и ухом. Сказал что-то отцу вслед и вместе с Лерой принялся рыться в ящиках шкафа.

— Ребят, вы…

Я резко развернулся и схватил полный паралич, все мои внутренности устроили бешеное сальто.

У порога стояла женщина в чёрном платье и смотрела на меня с грустной, сочувствующей улыбкой. Рядом с ней с ещё большим теплом мне улыбался Глеб. Я видел их так, как будто бы они были живыми людьми, только на грязный линолеум не падали их тени.

— Спасибо, Никита, — умиротворённо прошептал Глеб. — Удачи тебе.

Черноволосая женщина нежно взяла его за руку. Вдвоём они прошли через всю комнату мимо Леры и Демида и просочились сквозь шторы. Разражаясь утробным криком, я выбросился вслед за ними в окно и долгие, нескончаемые часы лежал лицом вниз на обтянутом гололёдом асфальте.

Глава 7 «Против самой Смерти»

Ветер… Липкий снег кружится в оживлённом вальсе, словно радуясь какому-то празднику. Так в разгар июня северная природа отмечает долгожданный ледоход. Значит, совсем скоро наконец наступит тепло, и нет ни одной живой души, которая бы в своей манере не радовалась сегодняшнему снегу, предвестнику грядущего солнечного сезона.

Для меня больше не существует понятия о тепле и радости. Я брожу и брожу, не зная куда, не зная зачем, по пушистому снегу, по белой пустоши, окружённой промышленными строениями, свалками и столбами электропередач. Ни усталости, ни холода — только невыразимая тоска и чудовищное одиночество, от которого хочется умереть.

Вот уже больше двух недель я совершенно один хожу по границе загробного мира. Уже больше двух недель храню обет молчания и не слышу хоть каких-то слов в свой адрес. Те, кто мог поддерживать со мной контакт, ушли с головой в благоустройство своей жизни, и словно бы забыли меня.

Я знал, что крутиться вокруг них бесполезно. Меня перестал ощущать предводитель некромантов, властвующий душами усопших, а стало быть, я окончательно утратил связь с миром живых и ещё больше приблизился к званию пустого места. Статус «Ничто».

Но я ещё есть! Я могу дышать, думать, чувствовать! Если и есть кто-то, сотворивший со мной, или просто допустивший такое, то, вероятно, он обо мне забыл. Это мой ад — отражение внешнего мира, другая сторона зазеркалья, где я томлюсь в небытие окружённый теми, кто продолжает жить. За какие грехи моя душа горит в этом снежном пламени?..

Я вспоминаю черноволосую женщину, которую видел в момент своей смерти и в тот день, когда ещё мог с кем-то говорить. Она чарующе красива, изящна и абсолютно нема. А ещё она редкостная сволочь. То, что это есть воплощение смерти или иной потусторонней силы, я не сомневаюсь, как и в том, что именно она подвергла меня такому страшному испытанию, без каких-либо объяснений причин или мотивов.

Долгие, бесконечные часы я проводил в церквях и взывал к божьей милости. Терзаемый безысходностью, заходил даже в мусульманскую мечеть, изо дня в день валялся ничком у подножий икон и прямо посреди храма, задыхался в слезах и молил об упокоении. Но творец, будь он Господом или Аллахом, не слышал меня. И для Бога я оставался ничем.

Мои ноги начинают подкашиваться, но не от усталости, веки слипаются, отнюдь не из-за приставучих снежинок, что на самом деле пронзают всего меня насквозь. Я больше не могу. Я больше не могу это терпеть!

— Сволочь… — первое моё слово за бесконечность. — Сволочь ты, да за что?!

Кости в ногах растворяются в кислоте, и я падаю на снежную перину. Не больно. Не холодно. Ничего. Рука сжимается в кулак и начинает бить по замёрзшей земле, раз, потом ещё, и ещё, всё сильнее и сильнее. Пусть бы стало больно, пусть бы пошла кровь!

Удар. Снова удар. В груди зарождается трескучий стон, раздвигает лёгкие, сжимает сердце и вырывается из уст отчаянным криком. Глаза обжигает, начинает щипать. Хоть какая-то боль, помимо душевной!

— Тварь! — Удар. — Так… — удар, — же… — удар, — нельзя. — Кулак встречается с покрытым снегом асфальтом и безжизненно обмякает. — Так нельзя… ТАК НЕЛЬЗЯ!

Собственное эхо глумится надо мной. В горле вырастает огромный каменный ком, и я почти не могу дышать. Горячие слёзы не впитываются, а просто исчезают в мягкой снежной поверхности, не оставляя на ней даже намёка на какой-то след.

Меня нет… Меня нет ни для этого мира, ни для живущих в нём.

Мне мерещится грустный, сочувствующий вздох, и вдруг… Вдруг чья-то рука начинает гладить меня по голове, как жалкую собаку.

— Можно, — слышу еле различимый в пурге шёпот. — Тем, кто властвует… всё можно.

Не веря, готовый к разочарованию жестокой шуткой разума или смерти, я поднимаю голову и… вижу человека.

Он убирает руку от моих волос и разглядывает меня чуть прищуренными, холодно улыбающимися глазами, а прямо сквозь него невозмутимо просачиваются, продолжая свой танец, вихри пушистого снега.

Я всё ещё не мог поверить, что это действительно происходит со мной. Как подобранный с улицы щенок, крутил головой, разглядывая то место, в которое меня привёл этот таинственный новый знакомый, но ничего не мог запомнить.

Он вёл меня, периодически хватая под руку и буквально таща на себе, настолько я был опьянён усталостью от своего полусуществования. Весь путь затерялся в самых туманных закоулках моей памяти. Кажется, мы садились в автобус, где я тупо таращился в окно, не видя ничего перед собой, а потом какое-то время шли пешком. Одна картинка, вторая и третья, и вот, я в большой роскошно обставленной квартире.

Меня усадили в кресло. Стеклянный звон, звук льющейся жидкости, и в руках откуда ни возьмись оказался бокал с белым вином. Я проводил пальцами по тонкому стеклу, щупал скользкую ножку, наблюдал за игривыми золотистыми плесками, а потом поднёс бокал к лицу и впервые за длительный период моих мучений испытал блаженное забвение, вдохнув дурманящий аромат.

Я присосался к бокалу, как изголодавшийся вампир к горячей шее, осушил до дна и словно бы вынырнул из ледяной проруби.

— Не так быстро, друг мой. Такое добро нужно беречь, как подарок судьбы.

Бокал выпал из рук. Он не только не разбился, но и не произвёл ни одного звука, соприкоснувшись с ламинатом. Я пытался сфокусировать взгляд и понять, толкнуть дверь рассудка, чтобы впустить туда хоть какие-то приметы стоящего надо мной человека.

Он был одет в чёрные брюки и белую рубашку с небрежно расстёгнутыми верхними пуговицами, под которыми болтался странно смятый, растянутый серый галстук. Лакированные туфли начищены до блеска. Лицо с резкими грубоватыми чертами и длинным острым носом казалось великодушным и добрым, но в глазах задорно плескались, так и требуя внимание, признаки чего-то не совсем правильного… Пренебрежение? Или, возможно, цинизм? Нет. Это было смирение с жестокой судьбой и готовность ко всем её сюрпризам.

Ухмыльнувшись одними губами, нисколько не изменив при этом выражения лица, он вновь наполнил бокал, протянул мне и притворно услужливо, как замученный ненавистной работой официант, поинтересовался:

— Ещё?

Я не шелохнулся. Сидел и смотрел на него снизу-вверх, а он так и стоял с вытянутой рукой и скривлёнными в бесцветной улыбке губами.

Я не один такой. И всё же я не мог быть один!

На какую-то долю секунды мне захотелось наброситься на него с расспросами, требовать и требовать ответы, даже если он не может мне их дать, угрожать, выбить их силой, спрашивать, спрашивать и спрашивать. Эта доля секунды прошла, наступила другая, и я покорно принял бокал. Ещё одно подобие улыбки, и мой собрат удобно — насколько позволила бесплотная оболочка — устроился на кожаном диване.