Испорченная реальность (ЛП) - Урбанчик Джон. Страница 15

— Я пришел не из твоих снов. 

— Ты точно уверен? 

— Думаю, да. 

— Так мы никогда... 

Я покачал головой. 

— Кажется, я сейчас сгорю со стыда. 

Я наклонился к ней, тихо сказал: 

— Не надо. Пожалуйста. Ты единственный человек, который может мне помочь. 

— Помочь? 

— Вернуть мою жизнь. 

На этот раз она посмотрела мне в глаза. Раздумывая. Она все еще держала меня за руку. Сжала мои пальцы. 

— В твоей жизни меня нет, так? 

— Такой — нет. 

— Я там просто девочка из офиса, которая на тебя запала? На женатого человека? 

— Вообще-то я не знал, что ты на меня запала.

— Не уступишь соблазну? 

— Что? 

— Мы тут, ты и я. Нас свела судьба, и наступает тот самый миг за пределами прошлой жизни. Может, все это случилось не просто так? 

Если Анна хотела, она могла быть соблазнительной, но, даже в этом безумном мире, не думаю, что я бы поддался: все еще надеялся вернуться к жене. К Карен, поправился я. Не просто к жене, к Карен, не замещай ее имя ролью, — к Карен и Гимми, к жизни, которую знал. 

Вот в чем уловка. Думал, что знал. Может, я все выдумал. Может, та жизнь мне приснилась. 

— Забудь, — сказала Анна, убирая руку и резко поднимаясь из-за стола. — Притворись, что я этого не говорила. 

— Конечно. — Я тоже встал. 

— Итак, — сказала она, оглядываясь, положив руку на спинку стула. — Что теперь? 

— Честно говоря, я не знаю. 

V 

Говоря по правде, я не разбираюсь в Библии. Читал отрывки, изредка ходил в разные церкви. Знаю самые популярные истории. Про Адама и Еву, Ноя, Лазаря. Помню, что Иезавель там тоже была, по крайней мере одна, но мало о ней знаю. Кажется, недавно кто-то сочинил песню. На ум приходит только накрашенная Иезавель — она подвела глаза перед тем, как ее убили. Я никогда не слышал, чтобы так говорили, но понимаю, что это значит. 

Эта Иезавель тоже красит глаза — подчеркивает светло-желтыми тенями. Это единственный ее макияж, ведь ее лицо идеально. Я подумал так, как только ее увидел. 

Мы выходим из туннелей на свет (этого я не ожидал, разве уже пятница?), солнце слепит глаза, а потом я смотрю на Иезавель. Она щурится, так что я не могу понять, какого цвета у нее глаза — вижу только эти желтые тени. Они странно выглядят на свету. Она худая, гибкая, с высокими скулами и волевым подбородком. Наверное, она умеет настоять на своем. 

Но я ей не подчинился («Доверься мне»), и отвлечь меня не так-то легко. Я помню лицо Карен. Оно поблекло, стерлось, расфокусировалось, но осталось теплым, родным и близким. Если я ослепну, все равно его не забуду. Могу вспомнить мягкость ее кожи, теплую слезинку на щеке. 

— Она счастлива? — спрашиваю я. 

— Твоя жена? — Иезавель читает мои мысли или, по крайней мере, мысли тех, что остались позади. Она, наверное, думает так обо всех утраченных. — Возможно. 

— Она ведь этого хотела? 

Иезавель качает головой. 

— Мы не знаем. 

— Ты себя этим утешаешь, да? — спрашиваю я. 

— Иногда. Сгодится любое утешение. 

— Ты ведь чем-то пожертвовала? Отправилась со мной, привела сюда... 

Я оглядываюсь, все еще не понимая, где мы. В переулке — не длинном, не широком, не высоком. С одной стороны за забором виден край железнодорожной платформы, с другой — пригородная улочка. 

— У тебя было положение. 

— Роль, — говорит она. — Приходит время, и мы отказываемся от ролей, идем дальше, растем. 

— Иеремия пошлет кого-нибудь, чтобы убить нас? 

Она смеется. Приятный звук. Сразу становится легче. Груз забот уже не так давит на плечи, не исчезает, просто смещается. 

— Зачем ему это? 

— Ты предала его. 

— Вот, значит, как ты думаешь. 

— Я ошибаюсь? 

— Не совсем, — говорит она. — Но это не смертный грех. Возможно, он примет меня обратно.

— Возможно? 

Она улыбается, закрывает за нами дверь — у нее, наверное, сотни ключей в потайных карманах лохмотьев — и говорит: 

— Возможно, он не хочет использовать шанс. 

Она действительно думает, что я знаю нечто важное. Какую-то тайну. Верит, что у меня есть ответы или, по крайней мере, методы. Пока почему ускользают от нас, а как остаются в тени, есть еще одно как — возвратное, — и именно оно ее интересует. Уверенность, которую я чувствовал в кабинете Иеремии, полностью исчезла, и то, что Иезавель на меня рассчитывает, не помогает. 

Не говоря ни слова, она выводит меня из переулка. На улице пахнет океаном и свежим хлебом — у «Восторга пекаря». В животе у меня бурлит. Иезавель слышит, бросает мне: 

— Подожди, — и заходит внутрь. Денег у меня нет, но она выходит из магазина с полным бумажным пакетом. 

— Нам нужен триста тринадцатый, — говорит она. 

— Триста тринадцатый? 

— Автобус. Он привезет нас в Куджи [10]. 

— У тебя жилье в Куджи? — Она кивает. — Я не думал... 

— Что мы можем влиться в общество? — уточняет она. — По большей части ты прав. Думаю, ты вообразил нечто шикарное, когда я сказала, что у меня есть дом. 

— Это квартира? 

— Всякий раз, когда реальность сдвигается, приходится приспосабливаться, но в общем я справляюсь. Не спрашивай. 

Мы ждем почти полчаса, и наконец издалека выплывает триста тринадцатый. Иезавель платит за проезд, и мы садимся у средних дверей. Чтобы легко убежать, если придется, думаю я. 

Она никогда не встречала меня, но, похоже, мне верит. Или это какая-то хитрая уловка. Вот только я не вижу в ней смысла. Если бы они хотели убить меня, могли бы сунуть двадцатку кому-то вроде Антонио Феррари, и он пырнул бы меня ножом. К тому же с меня нечего взять.

Мы едем молча. Выпечка на коленях у Иезавели пахнет домашним уютом, и я начинаю дремать с открытыми глазами, вернее, грезить. 

Конечно, мне снится Карен. Мы посещаем парк Улуру, ужинаем в «Красном центре». Смотрим, как солнце садится за Ката-Тьюта [11], черную на фоне обжигающе-оранжевого и красного неба — на нем почти нет облаков, и, когда в закусочной выключают свет, мы видим каждую звезду. Пьем шампанское. Едим барашка и крокодила, кенгуру и пудинг с бренди. Карен говорит: 

— Я люблю тебя. 

Я повторяю за ней — искренне. 

Автобус тормозит так резко, что я сразу просыпаюсь. Без слез. Все выплакал. 

Мы выходим у пляжа. Идем недолго (мимо еще одного «Восторга пекаря» — на сей раз вид пакета в руках Иезавели причиняет мне боль). Огибаем дом, оказываемся в переулке: с одной стороны стена, с другой — забор-сетка. Спускаемся по трем бетонным ступенькам, протискиваемся в дверь, про которую Карен сказала бы держится на соплях (никто из моих лонг-айлендских друзей никогда так не говорил). Дверь не просто грязная. Она, похоже, готова слететь с петель — ржавых и острых. В одном из двух ее окошечек разбито стекло. Перед дверью только одна бетонная ступенька, никакого крыльца, так что Иезавель берется за ручку, чтобы распахнуть ее. Дверь не поддается, и девушка тянет сильней. Наконец дверь приоткрывается наполовину. 

— Наверх, — говорит Иезавель, имея в виду еще две ступеньки к другой двери. Эта, по крайней мере, держится на месте. У Иезавели, конечно, есть ключ. Мы входим. 

Стены голые. Бледно-желтые. Кухня размером с телефонную будку. На кухонный стол помещается только тарелка и плитка с двумя конфорками. Микроволновка стоит на обеденном, круглом и деревянном, под которым едва хватает места для двух складных стульев. В гостиной диван — нет, козетка, где поместятся три гимнастки, но никак не люди нормального размера. Потертое зеркало висит над древним телевизором, который стоит прямо на полу. В спальне двуспальный матрас. Без простыней. Я не вижу от входной двери ванной и могу только предполагать, что она тоже есть. 

— Мило, — говорю я. — Хотя и тесно. 

— За квартиру платит мой отец. 

Этого я не ожидал: