Фрекен Смилла и её чувство снега - Хёг Питер. Страница 109

Он держит хлеб в руке. Его температура, наверное, градусов 200. Может быть, этот Урс все-таки не такой уж мягкий. Может быть, если его подвергнуть воздействию высокой температуры, то у него появится твердая, как стекло, корочка.

Нервный срыв совсем не обязательно бывает срывом, он может наступить так, что ты тихо и спокойно погружаешься в равнодушие.

Это со мной и произошло. По пути с камбуза я решаю бежать с “Кроноса”.

В каюте я под одежду надеваю шерстяное нижнее белье. Поверх него свой синий рабочий костюм, синие резиновые тапочки, синий свитер и тонкий темно-синий пуховик. В темноте он будет почти черным. Это наименее бросающееся в глаза из того, что я сейчас могу найти. Чемодан я не собираю. Я заворачиваю деньги, зубную щетку, запасные трусики и бутылочку миндального масла в полиэтиленовый пакет. Мне кажется, что с большим количеством вещей мне не убежать.

Я повторяю самой себе, что это меня настигло одиночество. Я выросла среди людей. Если я и стремилась к коротким периодам одиночества и погружению в себя и достигала их, то лишь для того, чтобы еще сильнее ощутить общность с людьми.

Но я так и не смогла найти ее. Как будто она пропала для меня где-то той осенью, когда Мориц впервые вывез меня на самолете из Гренландии. Я по-прежнему ищу ее, я не отказалась от этого. Но похоже, что я так ничего и не добьюсь.

Теперь пребывание на этом корабле стало пародией на мое существование в современном мире.

Я не героиня. Мне довелось почувствовать что-то к ребенку. Я могла бы предоставить свое упрямство в распоряжение того, кто захотел бы понять, почему он умер. Но такого человека нет. Нет никого, кроме меня самой.

Я выхожу на палубу. За каждым углом я ожидаю увидеть Верлена.

Мне никто не попадается по пути. Палуба кажется вымершей. Я встаю у борта. “Гринлэнд Стар” выглядит иначе, чем несколько часов назад, когда я стояла здесь. Тогда я еще находилась под влиянием всех предшествующих дней. Теперь — это мой путь отсюда, моя возможность побега.

Пирсы, из которых, по меньшей мере, два длиной в километр, удивительно неподвижны на длинных волнах, катящихся из тьмы. У зданий я вижу маленькие, освещенные электрические автомобили и автокары.

Трап “Кроноса” спущен. На причале большие таблички гласят «Access to pier strictly forbidden». <“Выход на пирс строго запрещен” (англ ) (Примеч перев )>

От того места, куда спускается трап, мне надо будет пройти 600-700 метров по понтонному причалу, освещенному ярким электрическим светом. Охраны, похоже, нет. В наблюдательных вышках, откуда управляют выкачиванием нефти, свет не горит. Но, скорее всего, за всем участком ведется наблюдение. Меня увидят и подберут.

На это я и рассчитываю. Они, очевидно, обязаны доставить меня назад. Но сначала они отведут меня туда, где будет офицер, письменный стол и стул. Там я расскажу кое-что о “Кроносе”. Не то, что будет похоже на известную мне часть правды. Этому бы не поверили. Но кое-что менее серьезное. Немного о наркотиках Яккельсена и о том, что я, не чувствуя себя защищенной от остальных членов экипажа, хочу покинуть судно.

Им придется выслушать меня. Дезертирства, как технического и юридического явления, более не существует. Матрос и горничная могут сойти на берег, когда им заблагорассудится.

Я спускаюсь на вторую палубу. Отсюда виден трап. В том месте, откуда он отходит, есть ниша. Именно там в свое время меня ждал Яккельсен.

Теперь там ждет другой. На низкий стальной ящик поставил свои кеды Хансен.

Я бы могла успеть сбежать по трапу до того, как он успеет подняться со стула. Я бы уверенно выиграла финишный бросок на 150 метрах набережной. Но зато потом я бы выдохлась, остановилась и упала.

Я отступаю на палубу. Стою, обдумывая свои возможности. И уже прихожу к мысли, что у меня их нет, когда неожиданно гаснет свет.

Я как раз закрыла глаза, пытаясь найти решение в звуках.

Движение волн вдоль причала, глухой звук ударов воды о кранцы. Крик больших чаек в темноте, низкое гудение ветра, ударяющегося в наблюдательные вышки. Вздохи трущихся друг о друга связанных понтонов. Где-то вдали слабый визг больших турбогенераторов. И наводящее еще большее уныние, чем все эти звуки вместе, ощущение того, что весь этот шум втягивается в темноту над черным Атлантическим океаном. Что вся конструкция с пришвартованными судами — это уязвимая ошибка в расчетах, которая через мгновение разлетится вдребезги.

Эти звуки не могут мне помочь. В таком месте, как это, нельзя покинуть судно иначе как по трапу. Я заперта на “Кроносе”.

И тут гаснет свет. Когда я открываю глаза, меня сначала как бы ослепляет темнота. Потом, на расстоянии примерно сотни метров друг от друга, зажигаются красные фонари на самом причале. Это аварийное освещение.

Свет погас на том пирсе, где пришвартован “Кронос”, и на самом судне. Ночь так темна, что и в двух шагах ничего не видно. Дальняя часть платформы — словно светло-желтый островок в ночи.

Я вижу причал. И фигуру человека на причале. Человека, направляющегося в противоположную от “Кроноса” сторону. Смесь страха, надежды и шестого чувства помогает мне не удариться головой о мачту или о кабестан. Перед последним участком трапа я на мгновение останавливаюсь. Но даже если бы он там и караулил, я бы его не увидела. Потом я бегу.

С корабля, вниз по трапу. Я никого не вижу, меня никто не окликает. Я поворачиваю и бегу по пирсу. Понтоны кажутся живыми и ненадежными под ногами. Здесь внизу аварийное освещение оказывается болезненно ярким. Я бегу по ту сторону ряда фонарей, стараясь бежать быстрее каждый раз, когда попадаю в полосу света, и замедляя шаг, чтобы отдышаться, когда снова оказываюсь в темноте. Прошло всего шесть дней, с тех пор как я смотрела на исчезающего в тумане Ландера, направляющегося в сторону Скоуховед. Я по-прежнему во всех отношениях нахожусь в открытом море. И все же меня охватывает чувство, похожее, должно быть, на ту радость, которую испытывает матрос, после дальнего плавания снова ступивший на землю.

Передо мной становится видна фигура. Человек двигается быстро и суетливо, рывками из стороны в сторону, словно пьяный.