Ковчег для Кареглазки (СИ) - Наседкин Евгений. Страница 13
Я прекратил позориться и писать, но лишь на время. Немного спустя пробил час подростковых влюбленностей, и я вернулся к рифмоплетству. А написанное скрупулезно прятал. Пока черт не дернул прочесть пару стихов Веронике. И она восхитилась (на самом деле, кажется, дело было не в качестве произведений, а в том, что они были посвящены ей). Впоследствии эта глупость привела меня к самому большому поражению. Ника сперла мою писанину для Тимура Алиева, и я стал посмешищем для всего универа. Все попытки вернуть тетрадь провалились, и только через год, когда началась Вспышка, стихи исчезли вместе со всеми свидетелями моего унижения. Кроме Танюши, конечно.
Это стало для меня своеобразной прививкой — и от стихов, и от чрезмерного доверия к людям. Никогда! Вы слышите, никогда! — не открывайте ваших тайн кому-либо. Будьте счастливы в одиночестве — ведь ваш лучший друг, это вы сам. А иначе рискуете самолично вскормить тот скромный ручей неприятностей и бед, свойственный каждому, и тогда он взрастет, как горный поток. И сметет остатки вашей жизни, вашего достоинства, и вашей психики, в конце концов.
За пять лет я не написал ни строчки. И лишь полтора года назад все-таки вернулся к поэзии. Видимо, не смог без этого — душа требовала. Правда, теперь я писал пошлости… и прятал новую тетрадку в заначке между слоями материи в рюкзаке.
Еще одна моя ценность — туристический каталог Ялты. В нем много красоток, но сегодня они не могут меня заинтересовать. Я возвращаю на стол блондинку и так долго смотрю на нее, что дыхание становится прерывистым и шумным. Я не могу сдержаться, да и зачем? У меня появляется чувство, что я ее люблю. Я хочу найти ее. Заполучить любой ценой — как я делаю, когда что-то нужно. Я роняю фонарь — что со мной? Неужели я пьян?
В замешательстве я поднимаю фонарь, проверяю его на повреждения, и ругаю себя за неаккуратность. Фонарь важен и нужен. Я немного сержусь на невероятную блондинку, но не позволяю себе смять фотографию — бережно помещаю ее в прозрачный пакетик, вкладываю в тетрадь и прячу в тайник.
Я знаю, что делать — дипломат покамест спрячу, а когда получится, вернусь за ним. В поиске подходящего места спускаюсь в подвал и прячу свое сокровище в электротехническом шкафу, который оригинально помечаю — рисую на дверце большой половой орган.
****
Гриша Менаев дал ему имя — Охотник — но сам он об этом не знал. Ему, в принципе, было на это наплевать, его интересы ограничивались поиском того, чем бы он смог утолить свой вечный голод. Вот и сейчас, он вдохнул сырой воздух и от возбуждения застрекотал, едва слышно, словно сломанная розетка. Горячая плоть рядом. Запах жертвы смешался с запахами земли и мокрого железа. След вел к запертой железной двери. Нужно найти другой вход. На четвереньках он пролез вдоль стены — сквозь узкий просвет в колючем кустарнике. Еще малость и влево… окошко: раньше в нем были толстые стеклоблоки, но сейчас здесь сияла дыра, окаймленная торчащими остатками стекла.
Охотник просунулся в окно. Осколки впились в обнаженное тело, когда он сделал рывок и попал внутрь. В ноги вонзилось битое стекло. Плечи, спина и живот покрылись густыми багровыми каплями, смешанными с потными мускусными выделениями. Но Охотник не издал ни звука — он почти не чувствовал царапин. Спустя немного от них не останется и следа.
Длинный мясистый язык слизал с плеча кровь — не то… но скоро он получит именно то, что нужно.
Один за другим в окно протиснулись еще трое голодных сородичей и спустились на пол, хрустя все тем же битым стеклом. Заброшенное помещение наполнилось лунным светом и сутулыми долговязыми тенями.
Едоки двигались так тихо, что в произведенном ими электрическом потрескивании можно было расслышать звуки падающих капель крови.
Сразу же за дверцей на свистящих петлях располагалось обширное подземелье, в котором запах еды стал настолько явственным, что запросто завладел обонянием, не позволяя отвлечься ни на секунду. ТУК-ТУК-ТУК… так здесь совсем недавно пульсировало человеческое сердце.
Взгляд Охотника упал на особь рядом — она также возбудилась от близости пищи, ее выпуклая грудь тяжело вздымалась, а облысевшая голова блестела от обильно выступившего пота. Он провел рукой по ее животу — скоро он накормит и ее, и всех остальных.
Аромат мяса сочился дымкой, указывая наверх, к лестнице, упирающейся в крепкую дверь с запахом ржавчины. Охотник черкнул по жестяному листу когтем, тихо стрекоча в унисон скрежету.
Голодный со шрамом, покрывающим всю голову, изо всех сил бросился на дверь, откатившись после удара. Затем дверь атаковали остальные… их натиск был подобен волнам цунами. Стрекотня стала раздраженней и громче, наполняя этажи и коридоры, как будто школу заполонила саранча или снова появилось электричество…
****
Готлиб принюхался и встал на задние лапы. Его мордочка исказилась, и он заметался по клетке. К сожалению, в спортзале этого никто не заметил — все крепко спали. Тогда грызун засунул нос между прутьями, одновременно царапая их мелкими коготками — словно пытаясь выбраться.
— Заткнись! Заткнись, будь ты проклят! — Латышев выглянул из-под пуховика, которым был укрыт, и швырнул в крысу пластиковую баночку из-под витаминов.
Животное застыло и выпучило глазенки, словно не веря своим органам чувств. К нему ведь всегда прислушивались — что не так этой ночью?!
Готлибу было невдомек, что ублюдки просто устали. Благодаря полоумной Ларисе, прошлая ночка выдалась бессонной, вконец измотав всех. Умалишенная пыталась сбежать, пронзительно вопя одно-единственное слово: «Ахамот!», «А-ХА-МОТ!». Она могла накликать беду на всех, поэтому, пока ее не утихомирили, вся шайка была на ногах — фактически, до рассвета.
Грызун снова заметался по клетке, а затем рухнул замертво. По помещению распространился едкий запах крысиных выделений. Готлиб был старым и мудрым. Если на пороге неминуемая смерть — притворись, что ты уже мертв. Вдруг проканает…
****
Бом-бом-бом… БОМММ! Словно кто-то пытается набивать тяжеленный, но сдувшийся мяч. Словно мяч наполнен слизью, и при каждом прикосновении к полу, он чвакает…
Последний раз я слышал подобный звук при не очень приятных обстоятельствах. Тогда мой антагонист в универе, мэрский сынок Тимур Алиев молниеносно (футболист ведь!) бросился за мной к пожарной лестнице, но не успел. Я отлично помню его глаза, наполненные ужасом. Из коридора выскочил кракл, содрал Алиева с нижних ступеней и утащил за угол. Оттуда просочилась алая струйка, затем — целый поток крови. Тогда я и услышал это: бом-бом-бом…
Показалась окровавленная рука, а затем голова. Тимур все еще был жив, хотя уже мертв. Его останки пытались ползти, но он просто плавал в крови и в кишечнике. Он пытался ухватиться за дверную лутку, а не мог. Наверное, это мерзко, но я почувствовал низменную радость от его смерти. Ведь это он всегда кричал мне вслед фразой из Нашей Раши: «Гриша, да ты лошара!».
Скоро рука прекратила безуспешные попытки вытащить тело. Лишь голова упрямо продолжала тянуться вверх — чтоб снова упасть на пол. Как тяжелый, но сдувшийся мяч. Бум-бум-бом-БОММ!
****
— Гриша! Гриш! Да проснись же, — я услышал взволнованный Танин голос на фоне этого «бом-бом-бум». Дремота улетучилась, и я придал спине вертикальное положение.
Удары перекочевали в реальность и теперь глухо звучали из дальнего крыла школы, резонируя с головной болью. Метрах в десяти от нас стояли Калугин, Иваныч и Щербинин, и что-то тихо, но с активной жестикуляцией, обсуждали. Неподалеку Галина Петровна и Марина копошились в сумках. Лара сидела посередине, покачиваясь, как маятник. Не было только Сорокина и Латышева. Стоп! Фриц как раз вошел — оглядел спортзал и ринулся к Калугину — узкие плечи приподняты, неандертальские скулы напряжены. Значит, Латыш дежурит в фойе… если еще не умотал к друзьям. Маньячелла обещал нам вскоре добраться к его знакомым, которые обеспечат нас транспортом для нашей экспедиции на север. Я ждал этого дня с некоторым опасением — зная Сильвестра, можно только догадываться, кто его друзья.