Ричард – львиное сердце - Хьюлетт (Юлет) Морис. Страница 2

Он пристально наблюдал за ней и оставил нам ее портрет в самых подробных чертах со всем тщанием того времени и современных ему нравов. С большим искусством изображает он ее по частям. Так, например, он говорит, что глаза у нее были синие, как ирис, но влажно-серого оттенка, окаймленные черным ободком с желтизной, так что производили, в общем, впечатление ярко-зеленых. Словно выточенный рот ее был необыкновенного темно-алого цвета и очень ровной окраски:

«Настоящая земляника самого темного цвета», – замечает аббат Мило. Верхняя губа вздернулась в недовольную складку: Жанна имела основание быть недовольной вследствие такого рассматривания в микроскоп. Волосы ее такого же цвета, как шелк-сырец; брови расположены довольно высоко над глазами; овал лица изящный; руки и ноги – длинные, нервные, «хорошо служащие свою службу», и т. д.

Все это мало помогает, чтобы составить себе ясное понятие: слишком уж подробно! Но аббат разглядел, что Жанна была очень высока и почти худа, если не считать ее пышной груди, – слишком пышной (говорит он) для Дианы, на которую, впрочем, Жанна была похожа. Она была стройна, как березка; когда она шла, казалось, что юбки ее обвиваются вокруг ее ног. Своей молчаливостью она производила впечатление, как будто бы смотрит не то с удивлением, не то с недоверчивостью. «Лицом уподобляясь Юноне (восклицает аббат), она была сложена, как Геба, а ростом – как Деметра. С большинством людей мрачная, молчаливая, и только с одним обворожительио-живая, она казалась наблюдающей, а в действительности была лишь робка. Она казалась холодной и вполне пламенела. Я довольно скоро понял, что с ней происходило на самом деле: в ней боролись надежда и сомнение; отсюда ее молчаливость. Я угадал, что под ее наружной корой сдержанности кипит любовь, как вино. Но, благодаря ее гордой, смелой наружности, я не скоро познал ей цену. Прости мне, Господи! Я думал, что она холодна, как лед!»

Мило упоминает также об ее платье, которое замечательно шло к ней. Оно было все белое, с клинообразным вырезом на груди, который был бы чересчур глубок, если бы алый жилетик не скрывал этого, спасая от соблазна девушку – да и аббата тоже. В ее длинные волосы, разделенные на две косы, были вплетены нитки мелкого жемчуга. Обвивая шею, они соединялись на груди в одну змейку, что еще больше выделяло ее красоту и составляло как бы золотистый ворот платья. Вокруг гладкой шеи лежала маленькая цепочка с каким-то красным драгоценным камнем, а на голове был другой драгоценный камень – карбункул, оправленный в виде цветка; с него падали назад три пера цапли. На Жанне был еще широкий пояс из золота и сапфиров и туфли из беличьего меха. «О, что за красавица была эта статная девушка! – восклицает в заключение почтенный Мило. – Золотистая, нежная, а глаза с поволокой. Ее все знали под именем Жанна Чудный Пояс».

Брат ее, Евстахий – так звали его в отличие от старшего брата, Эда – граф Сен-Поль, был живым сколком с сестры, только еще румянее, с более светлыми волосами и с совсем светлыми глазами. По-видимому, он был сердечный юноша и льнул к великому графу Ричарду, как плющ льнет к дереву. Ричард отвечал на его привязанность полупрезрительным дружелюбием, относясь к нему, как к собачке, которую то угостят пинком, то приласкают, на самом же деле ему просто хотелось поскорей от него отделаться. На путешествие не было сделано никакого намека: тут многое как бы разумелось само собой. Евстахий болтал о своих соколах, Ричард пил и ел, Жанна сидела степенно и молча смотрела в огонь. Мило ел за обе щеки и между глотками наблюдал за Жанной. Как только ужин кончился, Ричард вскочил и хлопнул обеими руками по плечам юношу Евстахия.

– Иди спать, спать, мой сокольничий! Уж поздно! – воскликнул он.

Евстахий отодвинул свой стул, встал, поцеловал графу руку, а сестру – в лоб, поклонился аббату и вышел, напевая какую-то песенку. Мило удалился, слуги тоже откланялись почтительно.

Ричард встал во весь свой молодой исполинский рост и прищурился.

– Гнездись, гнездись, моя пташечка! – тихо вымолвил он.

Жанна раскрыла свои алые губки. Медленно встала она со стула у огня, но все ускоряла шаги, подходя к Ричарду; наконец, она бросилась к нему в объятия,

Своей правой рукой он обнял милую, а левой приподнял ее личико за подбородок и, сколько хотел, мог любоваться ей. Чисто по-женски она упрекнула его за эту ласку, которая, в сущности, была ей очень приятна.

– Мой повелитель, как я подам тебе чашу и поднос, когда ты так крепко меня держишь?

– Ты сама – моя чаша. Ты – мой ужин.

– И порядочно тощий, бедный мой! – возразила она, в душе радуясь его шутке.

Потом, в сердечном разговоре, когда Жанна сидела на коленях у Ричарда, она вряд ли вполне ему принадлежала: ее тревожили многие посторонние вопросы. Для него в данную минуту не существовало ни воспоминаний, ни сомнений, и он пробовал нежно успокоить ее. Ее тревожили огни на северном склоне горизонта, на которые Ричард не обращал внимания.

– Дорогая! – говорил он. – Мой отец, король, подступает с войском, чтобы «загнать в постель» (женить) своего сына, графа. Но вот у его сына, у графа, хорошая постель, в которую он сейчас и ляжет. Однако это – не постель короля, его отца. Та, как тебе известно, французского изготовления, а не прочного нормандского или анжуйского; она не побывала в английских туманах. Клянусь святым Маклу [5] и всеми чудесами, которые он совершил! Я был бы плохой нормандец и еще худший анжуец, и совсем не англичанин, если б любил французов!

Он попытался притянуть к себе Жанну, но она отстранилась от него и, облокотившись на свои колени, подперла подбородок рукой. Печально смотрела она на дрова, которые уже начинали белеть по мере того, как пепельный оттенок брал верх над огненно-красным.

– Повелитель мой не любит французов, – заметила Жанна. – Но он любит честных и доблестных людей. Он – сын короля и любит своего отца.

– Клянусь спасением души, не люблю его! – уверял ее Ричард чистосердечно. Затем он обхватил ее вокруг пояса и заставил всем телом повернуться к нему. Долго осыпал он ее поцелуями и, наконец, заговорил более серьезно:

– Жанна! Всю эту ночь, удушливую ночь, там, в кустарниках, я думал об одном только выражении: «отправляясь к ней, я стремлюсь к лучшему в моей жизни». К лучшему?.. Да, ты для меня – все на свете! Если я еще сохранил свою честь, кому, как не тебе, я этим обязан? Разве мужчина должен непременно обращаться с женщинами, как с собаками? Поиграв с ними от нечего делать, швырнуть им кость под стол, а потом вытолкнуть за дверь? Дитя! Ты лучше знаешь меня. Что? Что? – вскричал он, высоко закинув голову. – Разве мужчина не волен сам выбирать себе жену?

– Нет! – сказала Жанна, которая была готова к ответу. – Нет, пока сам народ будет избирать себе короля.

– Бог избирает королей: по крайней мере, мы так верим.

– Значит, Бог должен указать и жену, – возразила Жанна, пытаясь освободиться от его объятий. Но она знала, что это не удастся ей, и тихо, кротко принялась рассуждать с ним.

– Король, отец твой, уж стар, а старики любят настаивать на своем.

– Бог его знает! Он и стар, и горяч, и равнодушно делает всякое зло, – сказал молодой графой поцеловал Жанну. – Суди сама, милая моя. Нас было четверо – брат Генрих, я, Джеффри и Джон. Он расправлялся с нами по-свойски, сегодня – лаской, завтра – таской, лишь бы заставить нас плясать под свою дудку. Хороший способ, и применялся он опытной рукой. Что же вышло?.. Я расскажу тебе сейчас, какую службу сослужила эта дудка своему господину, Генрих платил лаской за ласку: и это находили прекрасным. Но разве нельзя таской отплатить за таску? Он подумал, что можно; и за это поплатился жизнью… упокой его. Господи! В Генрихе было много сердечной простоты. Мне вовсе не досталось ласки. Но к чему же было получать мне таску? По-моему, для этого не было достаточных причин. Но все-таки я принимал все, что получал. Если я кричал, то потому, что мне попадало более безвинно, чем прочим… Ну, будет обо мне! Джеффри, насколько мне кажется, был негодяй. Пусть ему Бог поможет, если сможет: он тоже на том свете. От отца он принимал ласку, но платил за нее таской: за то и поплатился. Он был пес нечистой породы: в нем было немало дьявольского. Он сам загрыз себя и умер, огрызаясь. Остается Джон, последний. Мне бы хотелось говорить о нем рассудительно, спокойно. Но это – такой тихоня: ему достается только ласка! Это несправедливо и, с его стороны, нечестно. Ему следовало бы хоть немножко попробовать таски, чтобы мы могли судить, какова его храбрость. Вот тебе, Жанночка, и вся наша жалкая четверка!.. Один из коней выбрался было на гору, да сердце надорвалось. Другой лягал своих сотоварищей по запряжке, шумел, разыгрывал из себя лошадь с норовом – и сломал себе спину. Третий, бедняга Ричард, ходит в хомуте и получает удары бича. А четвертый, милый мальчик Джон, на свободе ворочает шейкой, и его же ласкают, приговаривая: «Так и надо, мальчик, так и надо!» А тут еще красотка Жанна, что шепчет прямо в ухо бедному рабочему коню: «Добрый мой Ричард! Ступай себе в стойло, только не здесь! Устройся с сестрицей короля Франции!» Ха-ха-ха! – засмеялся Ричард. – Что это за речи в устах нареченной невесты?