Ричард – львиное сердце - Хьюлетт (Юлет) Морис. Страница 57

Аббат пошел прямо в дом, где жила королева. Ему показалось, что она потонула в своей большой постели, от нее только и было видно, что острое очертание белого личика в черных облаках волос. Она казалась моложе самой юной невесты: то было дитя – малое, лихорадочно-сварливое, жалкое дитя. Пока она слушала аббата, губы ее все время дрожали, а ее пальчики выдергивали золотые нити из вышитых на покрывале херувимов.

– Убить короля английского? Убить моего господина? Кто, Монферрат? Эх, да не могут же они его убить! О-о-о! – застонала она, содрогаясь всем телом. – Впрочем нет, мне хотелось йы, чтоб они сделали это, что тогда я, может быть, могла бы по ночам спать спокойно.

Ее напряженный взгляд пронизывал аббата, ища ответа. Но какой же ответ мог он найти на это?

– Мои сведения – самые верные, мадам, и я тотчас же поспешил к вашей милости, считая это своим долгом. Что же касается собственно особы…

Тут Беранжера вдруг приподнялась и села на кровати с широко раскрытыми глазами, вся вспыхнувшая.

– Да, да! Я и есть эта особа! Я это сделаю, если никто другой не может. Пресвятая Дева, оглянись на меня! Неужели же я это заслужила?

Она заломила руки, словно ее распинали. Взывая к Матери Божией, она, в то же время, как бы призывала аббата, менее подходящего зрителя. Впрочем, он взглянул на нее и глубоко пожалел. По ее сухим, полным ненависти устам, которые должны бы гореть от поцелуев, по ее вытянутым щекам, по ее пугливым взглядам, он увидел всю глубину этого юного сердца, столь достойного любви и столь жалкого.

Аббат не нашелся ничего сказать. Она продолжала, не переводя духа, спеша высказаться:

– Он дал пинка мне – мне, которую сам избрал! Он меня бросил в самый день свадьбы. Я ни разу не была с ним наедине, понимаете ли вы? Никогда, ни разочка! А ее, ее он избрал своей милой. Ну, так пусть она и пойдет спасать его, коли может! Какое мне до него дело? Я – дочь короля, и что мне этот человек, который так со мной поступает? Если уж мне не суждено быть матерью Англии, я все же дочь Наварры. Ну и пусть он умирает, пусть его убьют! Мне-то что!

Она откинулась назад и лежала, уставившись глазами в аббата. В каждом ее слове была удручающая правда. Что было делать нашему Мило? При всей своей верности Ричарду, он, в глубине души, начинал все больше подозревать, что одну и ту же вещь можно видеть в одно и то же время и в белом и в черном цвете. Но все-таки он попытался все уладить к лучшему в этом странном деле.

– Мадам! – начал он. – Я не могу, да и не хочу извинять моего короля и господина, но я могу говорить в защиту этой благородной дамы, единственные недостатки которой – ее красота и ее сильное сердце!

Как только аббат упомянул о красоте Жанны, он увидел, что королева быстро на него посмотрела впервые сознательным взглядом.

– Да, мадам! – продолжал он. – Ее красота и любовь, с которой она умела относиться к нашему повелителю. Он женился на ней, правда, не церковным браком, но кто же она такая, чтоб ЕМУ в лицо тыкать церковным законом? Ну, так вот что: она сама, по своей доброй воле, сделала так, чтобы король отрекся от нее, стало быть, сама отказалась разделить с ним престол. Эге! Видите, с помощью собственных молений, собственных убеждений, собственных слез, она сама действовала против своей чести и против ребенка, который был у нее во чреве. Что еще могла она поделать? Могла ли что-нибудь больше придумать любая жена, любая мать? О, допустим, что вы ненавидите ее безгранично, все-таки, неужели вы и теперь пожелали бы ей умереть? Конечно нет! Ведь никакие муки не сравнятся с терзаниями той жизни, которой она живет. Ваше величество! Она могла преодолеть короля, но не могла преодолеть своей собственной природы, которая заполонила великое сердце короля. Нет! Как только Ричард узнал, что она готовится быть матерью его ребенка, он полюбил ее так глубоко, что, снисходя к ее мольбам, считал себя обязанным уважать и ее самое. И вот в душе король рассуждал так: «Я обещал мадам Сен-Поль больше не добиваться ее любви – и сдержу свое слово. Теперь же я должен дать обет Всемогущему Богу, что, пока она жива, вообще ничьей любви добиваться не стану!» Увы, увы, мадам! В этом король оказался не под силу женщине: тут ее собственное благородство восстало против нее. Пожалейте же ее, но не осуждайте. Короля же – смею сказать – и пожалейте и осуждайте. Все те, которым дорого его великодушное сердце, его венценосная глава, находят в своем сердце жалость к нему. Ведь многие потому только поступают лучше, что им нет случая поступать хуже. Но нет – да и быть не может – такого человека, который питал бы лучшие намерения, ибо нигде не найти более великих побуждений!

Мило мог бы и пощадить свои легкие. Королева слышала только одно слово из всей его речи, а затем погрузилась в раздумье над ним. Когда он кончил, она проговорила:

– Позовите ко мне эту даму – я бы хотела поговорить с ней.

«Грудь с грудью и уста с устами встретятся они теперь. Смелей, старик!» – сказал себе аббат, преисполненный надежд.

Когда статную женщину введя в опочивальню королевы, Беранжера даже не взглянула на нее, не ответила на ее глубокий поклон, а только попросила ее подать зеркало со стола.

Пристально смотрела она в него несколько минут, то приглаживая свои черные волосы, то откидывая их назад и оправляя на груди косыночку так, чтобы немного была видна грудь. Затем она послала Жанну за коробочками с помадой, с белилами и румянами, за кисточками для бровей, за пудрой для лица. Под конец она потребовала, чтобы ей принесли бриллиантовую коронку, и надела ее. Поправив прическу, повертев головкой туда-сюда, она положила зеркало и долго оглядывала Жанну.

– Недаром называют вас угрюмой: у вас угрюмый рог, – сказала она. – Я допускаю, что вы статны, но на это есть свои причины. Вы высокого-таки роста, шея у вас длинная. Зеленых глаз я не терплю… Фи, отвернитесь, не смотрите на меня! Волосы у вас удивительно хороши и цвет кожа также. Полагаю, все северянки такие? Подойдите ближе!

Жанна подошла. Королева прикоснулась к ее шее и щекам.

– Покажите мне ваши зубы! – сказала она. – Хорошие крепкие зубы, но гораздо крупнее моих. Руки велики, и уши тоже – старайтесь скрывать их! Ну, теперь покажите ногу!

Она нагнулась на краю постели, Жанна протянула ногу.

– Она меньше, чем я думала, но гораздо больше моей, – заметила королева, потом вздохнула и откинулась назад.

– Бесспорно, вы очень высокого роста, – продолжала она. – Вам двадцать три года? Мне еще нет и двадцати, а в меня уже были влюблены пятьдесят человек. Аббат из Пуатье говорит, что вы красивы. Вы и сами того же мнения?

– Не мое дело, мадам, думать об этом, – отвечала Жанна довольно сдержанно.

– То есть вы хотите сказать, что вы сами это знаете прекрасно, и я думаю, что это правда, – заметила Беранжера. – У вас чудный цвет лица и чудная фигура, но все-таки женская. Теперь посмотрите на меня внимательно и скажите, как вы меня находите? Положите свою руку сюда и сюда, и туда, потрогайте мои волосы, вглядитесь хорошенечко в мои черные глаза. Волосы мои до колен, когда стою, и до полу, когда сижу. Я – дочь короля. Разве вы не находите, что я красива?

– Да, мадам. О, мадам!.. О, государыня, – говорила Жанна, едва в силах стоять перед тем, что рисовало ее воображение. А королева (зеркала больше не было перед ней, и ее воображение ей уже ничего не рисовало) продолжала разливаться в жалобах:

– Когда я жила еще при дворе отца, его поэты прозвали меня Студеное Сердце за то, что я была холодна к любви. Любили меня и мессир Бертран де Борн, и мой кузен граф Прованский, и граф Оранский, и Рембо, и Госельм, и Эбл де Вантадорн. А вот нашелся человек холоднее меня, а я запылала страстью. А вы очень любите короля?

На такой вопрос, предложенный так спокойно, Жанна омрачилась. Он прогнал всякое сознание опасности, он затронул в ней чувство собственного достоинства.

– Я так глубоко люблю короля, королева Беранжера, – воскликнула она, – что надеюсь заставить его меня возненавидеть со временем.