Печать ангела - Хьюстон Нэнси. Страница 17

– Вы тоже не француженка? – только и замечает он. – Вы так хорошо разговариваете.

– Нет, не очень хорошо.

Пауза. Ей не хочется говорить этого. Однако она это говорит:

– Я немка.

Пауза. Клапан, который вынул Андраш, падает на пол и остается лежать. Андраш начинает насвистывать.

– За пять минут управлюсь, – нарушает он наконец молчание. – Присядьте пока сюда…

И указывает кивком на продавленное, просиженное до дыр, с торчащими пружинами и клочьями волоса, старое кожаное кресло, в котором валяется кипа пыльных газет.

– Нет, – отвечает Саффи. – Я лучше постою.

Снова воцаряется молчание, в нем так много невысказанного, что слышнее становится звуковой фон. Где-то в комнате работает радиоприемник – повернув голову, Саффи видит его в углу, на этажерке. Он тоже покрыт пылью. Играет джаз вперемешку с треском. Саффи с трудом дышит. Она забыла о своем ребенке. Не заметила, что Эмиль уже спит и его верхняя губка подрагивает при каждом выдохе. Ее глаза так и бегают туда-сюда, радуясь беспорядку, она изучает место, в котором находится.

В мастерской у Андраша форменный кавардак, чего тут только нет: какие-то станки, механизмы, инструменты, готовые и еще не законченные изделия. В витрине поблескивают металлом сваленные как попало флейты, саксофоны, кларнеты, гобои, тромбоны и трубы. На полках, на стенах, везде, где только есть место, – кисточки, щеточки, какие-то шары, гнутые цилиндры – золотые, серебряные, деревянные, – бутылочки с маслом, прозрачные коробочки, шкафчики с выдвижными ящиками, на каждом наклеена этикетка, в них болты и пружины, ключи и струны, кусочки пробки и фетра. В углу – газовая плитка, закопченная кастрюля, грязная тряпка, сомнительной чистоты раковина, зубная щетка в стакане, тут же чайник, жестяные коробки с чаем и сахаром, баночки с вареньем, колбаса, корнишоны и маринованный красный перец в банках. На полу, на столе, на стульях валяются вперемешку газеты, книги, пластинки и партитуры. А дальний угол комнаты занавешен прибитым гвоздями к потолку большим красным шерстяным покрывалом…

Глаза Саффи бегают, бегают и вдруг останавливаются на циферблате настенных часов – о ужас! Восемнадцать тридцать?! Часы, наверно, стоят… Но нет, секундная стрелка движется, и Саффи отчетливо слышит тиканье. Восемнадцать тридцать! Но ведь Рафаэлю на концерт в шесть – как же так? Она борется с охватывающей паникой, не верит, что четыре часа могли вот так незаметно пробежать, смотрит на свои часики.

Такое облегчение – она едва не падает. Тринадцать тридцать. У нее еще много, очень много времени.

Саффи поднимает глаза, однако не на коляску, где спит ее сын, а на верстак, за которым венгр, низко склонив голову, занимается своим делом и насвистывает. И тут взгляд ее останавливается надолго.

Действительно, не все ли равно, который час?

Этот мужчина, пожалуй, на несколько лет постарше Рафаэля. Волосы у него длиннее, светлые, чуть рыжеватые, с сединой на висках, лицо изборождено морщинами. Когда он улыбается, от уголков глаз разбегаются лучики и озаряют все лицо. На нем продранный на локтях свитер, широкие холщовые брюки, синий передник. Почерневшие от масла пальцы, большие, широкие и в то же время удивительно изящные, колдуют над позолоченным корпусом басовой флейты Рафаэля.

Эмиль дышит, Чарли Паркер играет сквозь треск, стенные часы по-прежнему тикают, насмешливо и упрямо морочат голову, уверяя, что сейчас восемнадцать тридцать две, или шесть тридцать две, поди знай, так или иначе, они напоминают: время идет, время идет, не зевайте!

Саффи двадцать один год, и за эти две минуты она стала другой. Чудесное знание вошло в нее: она знает, что может любить и быть любимой. Любить этого человека и быть любимой им. Этот ералаш вокруг нее – его жизнь… она будто вошла не в комнату, а в кожу этого мужчины. Ее мысли в таком же беспорядке. От желания пересохло во рту, все тело напряглось. Взгляд ее зеленых глаз, точно луч, шарит по лицу и телу мастера. Она молчит. Она смотрит на Андраша, и – да, загадка природы, никакая наука еще не дала приемлемого объяснения этому феномену – Андраш, сидящий вполоборота, с опущенными глазами, чувствует на себе ее взгляд.

Все в нем задает вопрос: как? правда? серьезно? И все дает один недвусмысленный ответ: да.

Его умелые пальцы, умные пальцы, пальцы, которые знают музыкальные инструменты, видят их насквозь, как гастроэнтеролог видит желудок больного, эти широкие, но ловкие пальцы… мешкают.

Они медлят.

Саффи заметила это. Ее зеленый луч стал еще острее, еще пронзительнее. Теперь она вся – взгляд, устремленный на этого мужчину с почерневшими пальцами, в широких холщовых брюках, с сединой на висках. И, парализованные силой этого зеленого взгляда, пальцы, ладони, руки Андраша замирают. Он сидит не шевелясь. Он-то, в отличие от Саффи, не забыл о ребенке, спящем здесь же, рядом. Он знает, что, если поднимет глаза и молча посмотрит на эту женщину, эту немку, – все, пропал.

Он поднимает глаза.

Взгляд Саффи шаровой молнией врывается в его зрачки и стремительно падает в низ живота. Его обдает огнем. Он смотрит на нее, на эту мадам Лепаж, о которой ничего не знает, даже ее имени. И его устремленные на нее глаза ни о чем не спрашивают.

Ни он, ни она не отводят глаз. Слишком долго, чтобы потом можно было сделать вид, будто ничего не произошло. Впрочем, они этого и не хотят. Они хотят только одного – друг друга, хотят стать единым целым. Саффи стоит; Андраш поднимается, снимает передник, делает два шага, которые разделяют их, и берет ее руку – да-да, именно так – не сцепляет свою ладонь с ее ладонью, а берет руку Саффи, сжав ее, точно вещь. Он ведет Саффи за собой к стеклянной двери, переворачивает табличку (на обороте от руки нацарапано: “Скоро вернусь”) и запирает дверь на ключ изнутри. (О, этот звук, Саффи! Скрежет ключа Андраша в замке стеклянной двери! Слышала ты когда-нибудь музыку прекраснее?) После этого он увлекает ее в дальний угол. Саффи идет, не чуя под собой ног. От любви, как от ядерной реакции, голубеет воздух вокруг ее тела.

По-прежнему крепко держа ее руку, Андраш отодвигает красное покрывало.

Здесь мастер спит. Его ложе – ветхий диван-развалюха – не убрано и в полумраке выглядит уютным. Рядом с диваном – старенький проигрыватель, пачка “Голуаз” без фильтра и пепельница. На спинке стула – две или три рубашки. В стену вбиты два гвоздя, на них висит поношенный габардиновый плащ. На полках – снова кипы пластинок, книг, газет и партитур. Все это его, Андраша. Под ногами лоскутный коврик, такие делают в Северной Африке.

Они стоят лицом к лицу. Андраш выпустил руку Саффи. Левой рукой, еще черными от работы пальцами он касается ее шеи. Бесцеремонно защемляет большой кусок кожи.

И тут Саффи ведет себя самым неожиданным образом. Она проявляет инициативу. Высвободившись из сильных пальцев, она кладет ладони на его бока – полные, литые, налитые, шире, чем у Рафаэля, – и соскальзывает вниз. Ее руки спускаются по его бедрам, по ногам, вот она уже на коленях, перед ним, еще плененным брюками, и она прижимается к нему лицом, носом, щекой, веком, глазницей, прижимается все крепче, лижет брюки в этом месте, упирается языком в сухую, шершавую ткань… Андраш, не закрывая глаз, опускает ладони на голову этой незнакомки, этой иностранки с зелеными – закрытыми – глазами, и Саффи, подброшенная мощной волной, откидывается на пол, впервые в жизни испытав наслаждение.

Проходит какое-то время, наконец Андраш наклоняется к ней, поднимает и укладывает на свою неубранную постель, а сам садится рядом прямо на пол, на тунисский, кажется, коврик. Он изучает ее резковатые черты, еще искаженные острым, как боль, наслаждением. Потом встает и идет – куда-то в другой мир, за красное покрывало, – выключить радио. Возвращается – да! возвращается к ней, к Саффи! – и наклоняется, ставя пластинку. (Он нарочно выбрал музыку легкую и немного глуповатую – оперетту Оффенбаха.) Повернувшись к Саффи, он закуривает сигарету и шумно выдыхает первое облачко дыма.