Печать ангела - Хьюстон Нэнси. Страница 39

Задохнувшись от страха и неистового ветра, Эмиль не может ответить. Он сучит ногами в пустоте, ища опору.

В следующую секунду его уже нет.

Андраш поставил пластинку Роланда Керка, на этой пластинке гениальный слепец играет одновременно на рожке и носовой флейте. Пока Саффи одевается, он идет на улицу Эскуф за тунисскими сладостями, покупает “рожки газели”, пахлаву… И то съедобнее, считает Андраш, чем Apfelstrudel и всякие там Mohnkuchen, которые едят в Центральной Европе.

Они впервые “ужинают” вместе, вдвоем. Потом, оба липкие от меда, облизывают друг другу пальцы и хохочут как дети. Снова любят друг друга, прямо на полу, в пыли, среди окурков и прочего мусора, даже не раздевшись, и голова Саффи бьется о ножки стула, и от каждого толчка Андраша в ней спазмы сотрясают ее тело и хрипы вырываются из груди.

Рафаэль дергает стоп-кран, чтобы остановить поезд.

Стоя перед маленьким зеркальцем над раковиной, Саффи приводит в порядок прическу. Надевает сапожки и пальто, берет под мышку зонтик, выходит во двор, всем телом прижимаясь к Андрашу. Они целуются в последний раз посреди улицы, и холодные капли дождя смешиваются с теплой слюной. Потом – на часах только половина девятого – она удаляется, раскрывает зонтик и идет с широко раскрытыми глазами по городу. Проходит мимо универмага “Самаритэн”, роскошно украшенного к Рождеству. Направляется к Сене, счастливая тем, что она одна, что она сильна и что ей принадлежит прекраснейший в мире город.

Это уже случилось, но она не знает. Эмиль уже мертв, его тело раздавлено, косточки перемолоты колесами поезда, это свершившийся факт – но он еще не вошел в сознание его матери, в ее мозг, полный любовью и музыкой.

Неужели обязательно ей узнать? Пока этот факт почти никому не известен, так что, можно сказать, не вполне реален. Кроме Рафаэля знают только начальник поезда, два контролера да горстка пассажиров, раздосадованных остановкой не по расписанию. Нельзя ли нам оставить все как есть? Нельзя ли остановить время и оборвать на этом нашу историю? Стоит ли продолжать, длить цепь новых фактов, вечно новых фактов, сколько можно?

Уже в курсе полиция. Уже звонит телефон в квартире на третьем этаже дома на улице Сены. Но некому снять трубку. Одна на мосту Искусств, Саффи танцует под дождем.

Кончится тем, что Гортензия Трала-Лепаж дозвонится до консьержки, разбудив ее около десяти часов (бедняга ложится все раньше, от смеси пастиса и обезболивающих, которыми она накачивается каждый вечер, от флебита, ее клонит в сон).

Так что не кому иному, как Лизетте Бланш, приходится в халате и в слезах сидеть у окошка, поджидая мадам Лепаж.

Она не испытывает ни малейшей радости, можете мне поверить. Это добрейшей души женщина.

“Несчастный случай”. На судебном разбирательстве, которое затянется на изрядную часть 1964 года, знаменитый флейтист Рафаэль Лепаж будет стоять на своем. “Он поскользнулся – был такой ветер, что я его не удержал, – я пытался спасти его…”

За отсутствием свидетелей его оправдают. Но мы-то с вами были там, и мы знаем правду. Знаем всю глубину отчаяния, поддавшись которому Рафаэль разжал – всего на долю секунды – руки, державшие сына под мышки.

А что же Саффи? Она исчезла; никто в Париже ее больше не видел. Наутро после смерти Эмиля, когда полицейские позвонили в дверь квартиры на улице Сены, там уже не было никаких следов пребывания Саффи в жизни Рафаэля. Как в воду канула. И консьержка ничего не видела на этот раз.

Даже я не знаю, что сталось с моей героиней. Мы вообще так мало знаем друг о друге… Так легко потерять человека из виду.

Конечно, нам не возбраняется строить домыслы: у нее есть французский паспорт; возможно, она решила начать новую жизнь где-нибудь в Испании или в Канаде. Но если и так, это уже за рамками нашей истории. А правда истории в том, что Саффи исчезла.

Как все мы исчезнем когда-нибудь в конце концов.

ЭПИЛОГ

Еще минутку внимания: перепрыгнем на тридцать пять лет вперед, и вот на дворе конец XX века.

Почти у каждого француза теперь есть телевизор, телефон и личный туалет; многие обзавелись даже микрокомпьютерами. Германия и Франция – лучшие подруги; вместе они строят новую Европу и мечтают со временем командовать единой армией. Берлинская стена рухнула – как рухнули один за другим все коммунистические режимы Центральной Европы; легче всех переход от плановой экономики к рыночной (капиталистической ее больше не называют) дался Венгрии. Ну а в Алжире тридцать лет социалистического упадка пробудили во многих вековую тоску по суровым законам религии: страну раздирает бесконечная и кровавая гражданская война.

Париж есть Париж, все такой же любитель пускать пыль в глаза своими красотами и дорогими удовольствиями. Люди теперь могут бесплатно посидеть в креслах в городских садах и скверах, зато выпить стакан воды на террасе кафе стоит бешеных денег. Вместо писсуаров на улицах появились платные туалеты с автоматическим сливом и классической музыкой. Имя Шарля де Голля осталось только в названиях аэропорта и станции метро, да и то парижане предпочитают говорить по старинке “Руасси” и “Этуаль”, сбивая с толку туристов. Бидонвили давно снесли, а в неприглядных пригородах, именуемых рабочими, живут как сельди в бочках французские граждане, дети и внуки алжирцев, протестуя против отсутствия у них будущего, да и настоящего тоже. Брижит Бардо осуждает их за ежегодное ритуальное убийство нескольких тысяч невинных агнцев. Безработица перешла в хроническую и, судя по всему, неизлечимую форму. У Гольденберга на улице Розье вам еще покажут следы автоматных пуль, оставшиеся после стрельбы в августе 1982-го. В старом хаммаме сотней метров дальше открыли по очереди магазин ковбойской одежды, кошерную пиццерию и шикарный чайный салон. Вообще весь обновленный Маре стал одним из святая святых парижской моды.

Наша с вами история заканчивается там же, где и началась, там, где Саффи впервые ступила на французскую землю, – на Северном вокзале. Вернее, в ресторане “Северный терминал”, что прямо напротив вокзала.

Дождливый день, по-зимнему унылый, какие, надо признать, не редкость в Париже. Это может быть март или ноябрь – поди знай.

На часах два пополудни, и Рафаэль Лепаж, только что приехавший скоростным поездом из воссоединенного Берлина, ест тушеную капусту, запивая ее превосходным рислингом. В последнее время он пристрастился к немецкой кухне.

Льняной салфеткой с монограммой СТ он вытирает запачканные гусиным жиром тонкие губы флейтиста. Для своих шестидесяти девяти лет Рафаэль совсем неплохо выглядит. В нем даже сохранилось некоторое изящество. Пополнел, конечно, а от былых кудрей остался только узенький ободок седого пуха – но лицо его, если присмотреться, вполне можно узнать: тот же нос, те же скулы, а из-за толстых стекол очков смотрят те же глаза.

Отложив газету, которую он читал за едой, Рафаэль поднимает взгляд… и замирает. На высоком табурете у стойки, всего в нескольких метрах от него – нет, не может быть! – сидит, отражаясь в зеркале напротив так, что он видит одновременно его лицо и спину, – да, никакого сомнения – Андраш. Дымит сигаретой и пьет кофе с кальвадосом. До чего же он постарел! Волосы до плеч, совершенно серые, стянуты на затылке в хвост. Лицо под густой сеткой морщин напоминает поле, на котором потрудился безумный пахарь. Он носит очки без оправы и красный шарф: да, есть еще чудаки, не изменившие революционным фетишам…

Рафаэль кладет льняную салфетку на стол и встает. Медленно, шаг за шагом пересекает зал, не отрывая глаз от зеркала. Шаг за шагом там появляется и его собственное отражение, надвигается и садится рядом с Андрашем – за мгновение до того, как тот поднимает глаза.