Невольница: его добыча (СИ) - Семенова Лика. Страница 17

Мне почему-то было неловко. Меня никогда никто не мыл, не причесывал. Никто, кроме мамы, не говорил, что у меня красивые волосы. Я повернулась к девочке:

— Как тебя зовут?

Она покачала головой:

— Мне не велели с тобой разговаривать.

Я не стала настаивать — еще не хватало, чтобы у этой милой девочки были неприятности из-за меня. Она вернула щетку в ящик на полу и вышла. Я осторожно опустилась на кровать и легла.

Я не знала, который сегодня день, который час. Не знала, светло за окнами или ночь, и бывает ли вообще здесь ночь. Судя по закату, бившему по глазам в порту — бывает. Я замурована в непроницаемом ящике, ключ от которого в руках чудовища. Я старалась не вспоминать то, что было, или представлять, что это сон, ночной кошмар, но истерзанное тело услужливо возвращало в реальность.

Из водоворота мыслей меня вытащил шорох отъезжающей двери. Ко мне деловито вошли две женщины: толстая краснокожая верийка в хрустящей белой косынке и хрупкая высокая девчушка, явно смешанной крови, с большим белым пластиковым чемоданчиком. Она ловко разобрала чемоданчик, вытащив длинные ножки, поставила и вытянула многоярусное нутро, заставленное явно чем-то медицинским. Поплыл знакомый тонкий запах антисептика, щекочущий ноздри. С медициной на Норбонне было так себе. Из современных достижений нам был доступен разве что живой спирт и универсальные таблетки адисидила. Хочешь жить – просто не болей.

Верийка решительно подошла ко мне, ткнула в лоб каким-то датчиком, издавшим пронзительный писк, посмотрела показания и кивнула сама себе.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три универсальных.

— Раздевайся и ложись.

Здесь решительно все пытались меня раздеть. Я не противилась. Стянула тунику и легла на кровать, пытаясь прикрыться руками. Толстуха с явным недовольством одернула их и положила вдоль тела:

— Лежи и не шевелись.

Я лежала и терпела, как меня мазали, где только возможно, чем-то холодным и липким, разъедающим глаза, обвивали бинтами и заклеивали тонкими полосками пластыря. Не знаю, что это за дрянь, но облегчение пришло почти мгновенно. Я лежала и ощупывала языком щеку, которая уже не болела и стала значительно тоньше. Внезапно накатило неизбежное понимание того, что меня готовят, как жертвенное животное. Я слышала, что есть планеты с дикими племенами, где приносят в жертву неведомым жестоким богам зверей и птиц. И даже людей. С меня стирают следы безжалостных рук только для того, чтобы хозяин мог поставить их снова. Снова и снова. Снова и снова. Возможен ли этому конец?

Наверняка в этом белом чемоданчике есть яд. Знать бы где… Из этого дома нет иного выхода.

Наконец, они ушли, заставив меня проглотить какую-то синюю капсулу. Я мгновенно забылась беспокойным поверхностным сном, в котором бесконечно блуждала по пустыне, прислушиваясь к завыванию сухого ветра и шелесту пересыпаемого песка.

Шелест песка становился яснее, и я поняла, что уже не сплю и слышу шорох открываемой двери. Я смежила веки, притворяясь спящей. Легкие, едва различимые шаги. По звукам — двое. Разметавшиеся волосы лежали на лице, и я почувствовала, как чья-то рука отвела их, обнажая разбитую щеку.

— Она имперка, госпожа, — женский шепот был едва различим. — И, кажется, очень красивая.

— Сама вижу, — раздалось в ответ ниже и сочнее.

Я кожей чувствовала, что меня разглядывают, скребут взглядом.

— Госпожа, она не спит.

Я невольно зажмурилась и ресницы дрогнули.

— Поднимись.

Думаю, никого, кроме его жены, в этом доме не могут называть госпожой. Я вздохнула и с трудом села на кровати, глядя в лицо статной полноватой имперки, которую сопровождала стриженная девушка многосмесовой крови с живыми карими глазами — вероятно, ближайшая рабыня. Я не назвала бы имперку очень красивой, чего стоило бы ожидать от высокородной, но от нее веяло таким величием, что мне стало не по себе. Я почувствовала себя маленькой, глупой и ничего не значащей.

Рабыня потянула меня за руку:

— Поднимись перед госпожой.

Я встала и опустила голову, не понимая, что ей нужно. Пришла посмотреть на новую несчастную игрушку своего безумного мужа? Насладиться моими ранами?

Имперка пальцем подняла мою голову за подбородок, будто боялась испачкаться, и посмотрела в глаза:

— Я бы очень хотела, чтобы ты оказалась безмерно глупа.

Я сглотнула, не понимая, требуется ли от меня какой-то ответ. Предпочла молчать.

— Если Ларисс узнает, что я приходила — пеняй на себя.

Я замер перед дверью, испытывая стойкое желание развернуться и уйти. Надо, черт возьми! В конце концов, я обещал Лариссу. Я налег на тяжелую створку и вошел в покои жены.

Вирея стояла у огромного окна и смотрела в сад. Делала вид, что смотрела, напряженно закаменев от нетерпения. Услышав мои шаги, постаралась напустить на себя беспечный вид, но это не удавалось. Я знал, что она ждала. Весь дом знал. Она улыбнулась и пошла навстречу, протягивая белые руки. Подошла, поймала мои пальцы в мягкие ладони и заглянула в глаза:

— С возвращением, дорогой, — она встала на цыпочки и коснулась теплыми губами губ.

Меня навязчиво обдало духами. Хотелось выдернуть руки, отвернуться, но я сдержался и выдавил улыбку:

— Здравствуй, дорогая.

Фальшивая семейная идиллия.

— Ты уже видел детей?

— Да, — я кивнул.

Я видел девочек еще два дня назад, как только приехал. Две дочери и брат — это единственные люди, которых я, действительно, хотел видеть.

Вирея велела накрыть к ужину. Я обвел глазами небольшой круглый стол, сервированный моранским фарфором. Салфетки, приборы, мои любимые блюда — не придерешься. Неизменные запеченные капанги, которых она терпеть не может за характерный запах. Лаанские светильники цветного стекла, отбрасывающие мягкие интимные блики. И она выпроводила рабов. Нет, Вирея. Нет.

Я опустился на стул и первым делом налил вина: сначала ей, потом себе. Она подняла бокал:

— За твое возвращение.

Я промолчал и вылил в горло все, без остатка. Жаль, что это не горанский спирт.

Сегодня она казалась мне особенно некрасивой. Пресной, мягкой, как булочный мякиш. Желание угодить и предусмотреть все вызывало лишь изжогу. Это надо прекращать. Не хочу. Я уважал ее, как человека, как жену, как мать, как друга и компаньона, но не видел женщину, которую можно желать. Не хотел ей лгать, в конце концов, она этого не заслуживает. Я не мог дать ей то, чего она так хотела. Пробовал намекать, но она не хочет понимать намеков. Думаю, не захочет понять и прямых слов.

Начались привычные вопросы: о Норбонне, об осаде, о Сенаторе. Последние сплетни и прочая ерунда, отчего-то интересная женщинам. Я терпеливо отвечал, пока она не перешла границу.

— Я слышала, ты привез новую невольницу?

Я сжал зубы и посмотрел в упор: уже знаю, что она ходила ночью смотреть на нее. Не утерпела. В этом доме ничто не укроешь от Ларисса. Дура.

— Что с того? Когда тебя стали занимать рабы? Я проиграл наложницу в баргет, а эту взял взамен.

— Она красивая?

Я положил приборы, но предпочел играть по ее правилам:

— Для меня они все на одно лицо. Почему тебя это вдруг интересует?

Вирея смотрела напряженно, нижняя губа подрагивала, будто она собирается заплакать. Только этого не хватало.

— Меня всегда это интересовало. Всегда. Но я слышала, сколько шуму ты наделал из-за этой рабыни на Форсе. Все слышали. Это позор, Адриан.

Я откинулся на спинку стула: знал, кругом глаза, уши, длинные языки и неуемная тяга к сплетням. Уже бесполезно дознаваться, кто именно и как это узнал — судачит весь дом, до последнего раба. Теперь, кажется, что знает и вся столица. Может, оно и к лучшему. Это избавляет от условностей.

— Тебе не кажется, что мои рабыни — это только мое дело?

Она уже не сдерживала слез, они спокойно и тихо катились по нарумяненным щекам:

— Конечно, твое. Ты ведь никогда не задумывался, чего стоит мне каждая из твоих девок. Как мне больно вот здесь, — она стукнула кулаком в грудь.