Змееборец - Игнатова Наталья Владимировна. Страница 32

– Ну, и? – Эльрик подавил в себе желание встать и нависнуть над командором, просто чтобы увидеть, как изменится взгляд тигриных глаз. Просто, чтобы увидеть, что Йорик боится. Чтобы напомнить, что есть вещи, за которые никого нельзя осуждать в присутствии шефанго.

– Я хочу знать, как ты сумел договориться с ними.

– Со злобными, жестокими, безжалостными духами гор? – Эльрик сам услышал, как последняя «эр» раскатилась низким грудным рыком, отнюдь не свойственным человеческой речи, и сжал челюсти, удерживаясь от улыбки. Сейчас он вряд ли сумел бы улыбнуться по-людски. – Я их напугал.

Йорик чуть приподнял брови, выражая вежливое – очень вежливое – недоверие. Шефанго пугают тварных созданий, но духи, да еще такие, как гномы, не боятся вообще ничего.

– Я намного злее, – объяснил Эльрик, – и намного более жесток. Спроси у Краджеса, командор. Он подтвердит тебе, что гномы меня боятся. Впрочем, – он, все-таки, улыбнулся, но уже не так страшно, как мог бы минуту назад, – они мне еще и признательны. Тридцать лет назад я оказал им большую услугу.

Пауза была недолгой, но неприятной.

А потом Йорик сказал:

– Извини.

И Эльрик извинения принял. Снова напомнив себе, что это не первое возникшее между ними недоразумение, и, наверняка, не последнее. Вот чего он не мог понять, так это собственного странного ощущения, истолковать которое не получалось. Ему казалось, что Йорик… ждет чего-то. Да, пожалуй, так. Ожидает чего-то очень плохого, и каждый миг, пока Эльрик остается в мужском облике, командор Хасг готов встретить это неведомое «плохое», лицом к лицу и во всеоружии.

Следовало бы разобраться в ощущениях, или спросить напрямую: что еще не так, а, командор? Но Йорику через несколько часов предстояла кропотливая и сложная работа, и пусть уж лучше он размышляет о гномах и их странностях, чем забивает голову поиском удобных ответов на неудобные вопросы.

– Ты хотел услышать мою историю, командор. Сейчас самое время, чтобы рассказать ее.

– Серьезно? – встрепенулся Йорик. Ощущение неловкости и недосказанности тут же исчезло, смытое волной нетерпеливого любопытства. – Тогда рассказывай. Я уже начал думать, что никогда ее не услышу.

– Это странная история, – предупредил Эльрик. – Но, по крайней мере, ты поймешь, чем я подкупил гномов.

Легенда видела взрыв кристалла, и видела, как Эльрик рассыпался в прах, сожженный белым огнем. А сам он не видел ничего: ослепительная вспышка вырвавшейся энергии сразу обожгла глаза. И не успел испугаться. Он только потом понял, что пережил знакомое ощущение телепортации, и тело, без участия разума, приготовилось вслепую встретить любую атаку любого врага. Неважно, что он не видит, не важно, что он не знает, где оказался, значение имело только то, что он жив.

Потом Эльрик почувствовал холод, и стало вообще не до того, чтобы бояться. Тем более что враги всё не нападали, а зрение постепенно возвращалось.

Если бы здесь хоть немного чувствовалось дыхание океана, он решил бы, что попал на Ямы Собаки. Заснеженный лес, темный и тихий, горный склон, глубокий снег. Серое и низкое небо – словно только и дожидалось его взгляда – стало осыпаться мягкими холодными хлопьями. Это было очень красиво, это было нежно, как колыбельная, это было… как мнемография родного замка, на которую смотришь вечером, у камина, в далеких, чужих краях.

Впрочем, за мнемографию Эльрик бы не поручился. Ему никогда еще не приходилось уезжать из дома в далекие, чужие края. Молод был. А первый поход, тот, в который идешь двенадцатилетним, оказался настолько захватывающим, что вспомнить о доме ни разу и не довелось. Еще бы! Первый выход за пределы родной планетной системы не в качестве туриста, а полноправным ярлом отцовской эскадры.

Он снова огляделся, подумал, что если стоять столбом, то и замерзнуть можно, и, проваливаясь в глубокий снег, побрел по склону к ближайшей молодой ели. У холода, помимо того, что тот напоминал о доме, было еще одно полезное свойство: весь запал боя, вся нерастраченная ярость, погасли, когда ледяной воздух лег на плечи и забрался лапами под одежду. Холод не бодрил, он дарил спокойствие, напоминал о том, что позади долгий и трудный день, а впереди – долгая, тихая ночь.

И, кстати, до ночи нужно было сделать достаточно много, чтобы не осталось времени на посторонние мысли. Не осталось времени на страх перед пониманием того, что же ты натворил.

Убил всех. Всех до одного, врагов и друзей, и… его тоже. Вот так, наверное, и сходят с ума. Когда, став женщиной, проклинаешь себя за то, что сделал, будучи мужчиной.

Эльрик не верил в то, что командор погиб, но неверие это было защитной реакцией его же собственной души. Не признавать очевидного до тех пор, пока не убедишься в том, что сможешь ему противостоять – это признак слабости духа, но бывает так, что и слабость оказывается полезной.

Уроки барбакитов, от многих из которых настоящий шефанго должен с презрением отвернуться, несли в себе мудрость, пусть и лишенную красоты. А Эльрик был уже достаточно взрослым, чтобы полагать, что те шефанго, кто пережил первую тысячу навигаций, еще подумают, прежде чем отворачиваться от барбакитских наставлений. Потому что в мудрости всегда есть своя красота.

На то, чтобы сделать снегоступы из гибких еловых ветвей и полосок коры, у него ушло два часа. Не самый плохой результат, с учетом многолетнего отсутствия практики. Оставалось решить, в какую же сторону идти, и выбрать место для ночлега. А еще раздобыть какой-нибудь еды.

Идею отыскать медвежью берлогу и решить таким образом сразу две проблемы, Эльрик отмел как нереализуемую. Столько ему было не съесть.

Женщина вышла из-за деревьев, когда Эльрик уже приглядел себе место для ночлега. Он как раз выгребал снег из-под выворотня, который мог бы сойти за землянку, когда усилившееся чувство опасности заставило метнуться за завесу корней.

Эльрик услышал смех, понял, что смеются над ним, и слегка разозлился. Не настолько, чтобы выйти из-за укрытия, подставляясь под выстрел, но достаточно, чтобы привстать, и получше разглядеть насмешницу.

Она могла бы показаться красивой, если бы не исходящая от нее угроза. Полногрудая, худенькая блондинка, с длинными ногами и широкими бедрами. Такие пропорции сводили с ума большую часть человеческих мужчин. Правда, сейчас достоинства фигуры было сложно оценить, из-за того, что девушка была одета так, как одевались в Среднем Эзисе, как сам Эльрик – в широкие штаны, шерстяную рубаху, перепоясанную шелковым шарфом длиной в вуаш [46], и стеганый кафтан. Только, в отличие от Эльрика, насмешница не мерзла в зимнем лесу. И башлык, откинутый на плечи, не закрывал ее лица.

– Не бойся меня, юноша, – она развела руки, показывая, что безоружна. – Ты отстал от своих? Потерялся? – пара шагов в его сторону, сапожки из тисненой кожи почти не проваливаются в снег, – значит, боги за тебя. Твои спутники умрут этой ночью, они заблудились и зашли в плохое место.

Подошла ближе. Еще ближе. Снова остановилась. Задумчиво склонила голову.

– Какие у тебя странные глаза… Иди сюда.

Сам Эльрик не стал бы называть свои глаза странными. И ни один человек не назвал бы их такими. И уж точно ни один человек, женщина ли, мужчина – не важно, разглядев его глаза, не пожелал бы свести более близкое знакомство.

Он не шевельнулся. Пальцы пробежали по рукояти меча, но… все-таки, перед ним была женщина.

– Здесь недалеко деревня, – сказала она, – вы ведь туда несли своего раненого? Хотели устроить его в тепле и под крышей. Пойдем, я провожу тебя. Остальных не спасти, для них уже слишком поздно. Пойдем, – она протянула руку. И снова улыбнулась: – да не бойся. Ты же мужчина, тебе должно быть стыдно бояться.

На такие подначки Эльрик не велся лет с девяти, и сейчас он пытался вспомнить, каким же тварям непременно нужно, чтобы жертва сама пошла с ними. Этому учили в Лахэ – у барбакитов, вообще, учили многому, что, казалось, никогда и не пригодится. Тварей таких было множество, их условно делили на альтруистов – тех, кто заманивал жертву в какое-нибудь гиблое место и предоставлял умереть, не получая от смерти ничего, кроме удовольствия, и эгоистов – тех, кто убивал и съедал. Значительную часть этого множества составляли твари, принимающие человеческий облик, предположительно вызывающий у жертвы доверие, пробуждающий похоть, взывающий о помощи… да мало ли способов привлечь к себе смертного?