Копельвер. Часть I (СИ) - Карабалаев Сергей. Страница 7

Пироги друзья ели молча. Им было ужасно жаль Везная, который вот так страшно пропал в лесу. Виде хотелось верить, что молодой охотник еще отыщется, но по рассказам обходчих он знал, что выбраться из лесу, коль ты заплутал и сошел с пути, не удавалось почти никому. А думать о том, что Везнай попался медведю или дикому кабану, было и того хуже.

— Может, мы тоже поищем? — предложил Игенау, словно прочитав мысли Виды.

— Сиди уже! — одернула его мать. — Есть кому искать!

Игенау надулся, но спорить с ней не решился. Только заворчал себе под нос:

— Бабе дай волю, она тебя к себе цепью прикует…

Домой Вида возвращался один. Впервые он ощутил от леса угрозу, но не сказочную из рассказов Ваноры, а настоящую. Впервые понял, что лес и впрямь может стать заклятым врагом.

— Хоть бы Везнай нашелся! — просил он, обращаясь к лесу. — Отпусти его!

На следующий день и Вида, и Игенау присоединились к поискам охотника. Самые опытные обходчие, среди которых был Ванора, Икен и Иверди, даже отважились сунуться в темнолесье, впрочем, не веря, что Везнай, знавший об этой гиблой части леса не меньше других, мог по доброй воле туда пойти. Вида, Игенау, Хольме и еще несколько молодых обходчих прочесывали самые дальние закутки редколесья. Охотники проверяли ямы и ловушки, в кои Везнай мог по ошибке угодить. Весь увал денно и нощно искал незадачливого Везная, но все было зря — спустя десять дней Ванора сообщил Кьелепдару, что надежды нет:

— Все редколесье обошли. Коли б он там еще был, по следу бы отыскали.

Иверди предположил, что Везнай мог сорваться в расщелину, такую глубокую, что не видно и дна. Молодого охотника оплакали, как и полагается в таких случаях, да опустили в сырую землю его охотничий обвес. Ванора, бывший за главного на похоронах, сказал речь, в которой просил лесных духов принять под свою защиту и Везная, где бы да кем бы он уже ни был.

С того самого дня, как Ойка впервые в жизни с несвойственной ей решимостью дала отпор и Мале, и злому постояльцу, и, казалось, целому свету, прошла целая седмица. Мала, все еще не решившая, что же так напугало ее в девочке, старалась обходить ее десятой дорогой, передавая приказы через Итку или других служанок, которые, будто впитав в себя страх хозяйки, тоже не спешили с ней заговаривать.

Теперь Ойка могла вволю спать, делать по дому и по двору только то, что ей было по силам и по желанию, да и отдыхать, когда вздумается, без всякой угрозы быть ни за что ни про что оттасканной за волосы. Ссадина уже затянулась, и багровый синяк отчетливо выделялся на белом лбу, придавая ей еще более зловещий вид.

Итка, нутром чувствуя, что сестра накликала на него немилость Малы, страшно сердился на нее за такую глупую неосмотрительную храбрость.

— Ну и зачем ты артачилась? — в тысячный раз спросил он, найдя Ойку на заднем дворе. — Какой с того прок?

— Потому что я ничего не брала, — ответила его сестра.

— Да и что? Извинилась бы, да и все. А теперь вот сидишь, побитая, словно псина какая.

Ойка откинула со лба выбившуюся красную прядь и сказала, глядя прямо перед собой:

— А если бы она приказала мне залезть на крышу и прыгнуть вниз на каменную мостовую, ты бы тоже сказал мне прыгать?

Итка ничего не ответил. Если бы его голова была в опасности, то он, не раздумывая, согласился бы с тем, чтобы Ойка и впрямь прыгнула с крыши.

Девочка, словно прочитав его трусливые мысли, отвернулась.

— Иди, Итка! — сказала Ойка. — Иди и не трожь меня!

Она подняла с земли сухую веточку и, не мигая глядя на ее конец, зашептала:

— Красно да жарко, ковко да плавко, красная лошадь, копытом ударь-ка! Дунь со всей силы, вдарь посильнее, пусть поскакушки бегут веселее…

Там, куда глядела Ойка, заалел едва различимый в сумерках огонек.

— Вспенься пожаром, искрой просыпься, птицею взвейся, ливнем пролейся, выжжи землицу, вылакай воды, вот тебе пища на долгие годы…

И вот уже пламя целиком облизнуло сухую ветку и тут же погасло.

Обычно Итка запрещал Ойке так баловаться, говоря, что накликает она на них беду, и она его слушалась, но сегодня ей было все равно. Если в целом мире нет никого, кто мог бы заступиться за нее, заслонить от людской злобы, если даже ее родной брат не сделал ничего, чтобы прекратить ее истязания, то почему она должна теперь подчиняться?

Итка встал и бегом побежал обратно в дом, боясь, что если Мала увидит его беседующим с сестрой, то задаст ему такую трепку, от которой он вовек не оправится.

Напоив на ночь трех лошадей, оставленных постояльцами, Итка спустился на кухню, надеясь выклянчить у стряпухи добавочный кусок сверх того, что ему был положен на ужин. Обычно ему легко удавалось ее уговорить, ибо никто из других слуг не стал бы отказывать хозяйкиному любимчику. Но сегодня ему не повезло — толстая стряпуха перед самым его носом заперла дверь в кухню, сказав, что ни пирогов, ни каши для него нет, а коли он голоден, так никто не мешает ему пройти наверх и звонкой монетой рассчитаться за лишний ломоть.

— Дел не делает, а жрет вволю! — проворчала вслед Итке стряпуха.

Мальчик понял, что приказ не кормить его могла отдать только Мала.

— Проклятая Ойка! — выругался он, жалея себя. — Из-за нее теперь ложиться голодным!

Но, увы, на этом беды несчастного Итки не заканчивались — уже подходя к своей клетушке, он услыхал из-за приоткрытой двери голос Малы:

— Девка опасная. Видел бы ты, как она на меня смотрела. Глаза красные, точно кровь, волосы на голове огнем пылают. Я всегда говорила, что она порченая, а ты мне не верил.

Низкий сиплый голос ее мужа ответил:

— Так гони гадину вон из дома. Пусть в других местах людей пугает.

Мала помолчала, обдумывая такое предложение. Конечно, она и сама давно хотела избавиться от Ойки, но где взять еще одну пару рук, готовую работать за кусок хлеба и крышу над головой? Служанки нынче пошли дерзкие, такого отношения, какое позволяла себе выказывать к нелюбимой племяннице Мала, терпеть сроду бы не стали, тут же собрали бы свои пожитки и ушли со двора.

— Да и брата ее гони, — прервал ее размышления супруг. Она давно недолюбливал смазливого паренька, которого ни с того ни с сего пригрела его жена, и был бы рад, если бы первым делом они избавились именно от Итки, а не от его покорной работящей сестры.

— Итку? — переспросила Мала. Высокий, белокожий, обладавший девичьей юной красой, Итка был усладой ее глаз после грубых, покрытых оспинами, обветренных, красных рож слуг, но то, что он приходился родней Ойке, вдруг вызвало в Мале такую брезгливость, что она даже опешила.

— Я вижу, как он работает, — продолжал ее муж. — Ведро принесет и отдыхать сразу, дескать, устал. Работники на него жалуются, говорят, проку нема, не дозовешься, не докричишься — то он спит, то в чулане сидит, делает вид, что оглох на оба уха.

Это Мала и сама знала, но закрывала глаза — такому красивому мальчику некоторую ленность можно было простить, но сейчас она подумала, что муж ее прав. Она, в конце концов, не обязана давать пристанище для недужных и болящих, у нее вон сколько ртов, которые сторицей отрабатывают жалованье. На его место она легко найдет крепкого парня, за которым не придется бегать всей дворне, уговаривая исполнить хозяйский приказ. А уж без красы Итки она проживет — в конце концов, сколько лет отмерено той красе? Еще год али два, и лицо Итки погрубеет, порастет жестким неопрятным волосом, покроется темными пятнами, тонкое тело раздастся вширь, а певучий высокий голос превратится в противный уху визг.

— Двоих и выгоню, — решила Мала. — Не нужна мне в дому всякая падаль.

У Итки, который слушал свой приговор, все поплыло перед глазами. Как, и его тоже? Куда он пойдет? Кто его примет? Он до смерти боялся высоких крепких парней, которые с удовольствием бы намяли ему бока, коли б на то была их воля, шумных трактиров с пьяными постояльцами, которые то и дело путали его с девкой и шлепали по заду широченными потными ладонями, злых господ, которые заставляли вставать спозаранку и работать до глубокой ночи — Итка боялся самой жизни и ни за что не хотел уходить от Малы. Да и за что его гнать? Это ведь Ойка перечила хозяйке, значит, пусть она одна и идет со двора!