Снежник (СИ) - Елисеева Александра. Страница 2

Человек.

Шерсть на загривке дыбом встает.

Первое мое желание – скрыться. Спрятаться от этого ужасного запаха, зарыться носом в свежий снег. Почувствовать холодный привкус его вместо человечьего духа. Убежать от шума, что соседствует рядом с людьми. Не дать человеку оказаться рядом со мной. Бежать! Бежать, что есть мочи. Не позволить им даже понять, что я здесь была.

Странное дело, что люди эти двинулись на север. Но даже если и так, не задержатся же они тут. Не гостеприимен Айсбенг, не ведает жалости… А ночи холодны, да так холодны, что даже волкам с их шубами сейчас не сладко. Куда там человеку!

Но вместо того, чтобы бежать в противоположную от чужаков сторону, я делаю крюк. Лапы мои ведут меня к семье. Моя жизнь не так важна, как жизнь моей стаи.

Я бегу так быстро, как только способна. Завыть и то позволить себе не могу – тут же обнаружат. Приходится переставлять лапы по знакомым тропам. Из густого ельника выбираюсь на старую поляну, где раньше было наше дневное лежбище.

И словно оказываюсь в другом мире. Мне в нос сразу же ударяет запах – еще более резкий и сильный, чем раньше. Уши оглушают звуки. Глаза слепят огни.

Еще одни люди! Да сколько же их?! И что делают здесь? А главное: почему я со своих нюхом заметила их, только столкнувшись нос к носу? Не учуяла ни их терпкого запаха, ни костровой гари?

– Волк! – кричит один, заметив меня.

– Как прошел только? – ворчит второй, вставая со шкур. Серебрится клинок его в черноте ночи, горит, что белый огонь.

– Ха, давненько я мечтал о волчье шкуре!

Я рычу, когда один из них делает шаг ко мне. Убежать бы, да тяжело поворачиваться спиной к арбалету, что нацелен на меня.

Но не пустятся же они вдогонку? Я не дичь, на которую охотится человек. Он боится меня. Должен бояться.

Я позволяю себе развернуться, чтобы пуститься в бег. Делаю пару шагов, как вдруг бок пронзает резкая боль. Но я нахожу в себе силы переставлять лапы. Еще. Еще. Пока не понимаю, что я пала на землю. А снег мягок…

***

– Сдалась же тебе шкура волчья, Сат, – укоряет его Ильяс. Глаза его, что айвинский песок, светлые, внимательно смотрят во тьму.

– А ты-то что за мной пошел? – набычившись, отвечает Саттар, поглаживая рукоятку кенара.

– Да жаль тебя, дурня. Волки коварны. А мне твоя шея пока что дорога.

На снегу, что алая лента, лежит кровяной след. Не уйти далеко зверю с такой-то раной. Слышат они рядом протяжный стон.

– Ильяс!.. – пораженно восклицает Сат, что шел впереди.

Сначала тот ничего не видит, кроме крови, что вино, пролитой на снег. Потом понимает, что черное рядом – это не проталина, а темные волосы, что разметались по земле. Со снегом, чисто-белым, совсем слилась обнаженная бледная кожа. Но врут глаза ему, врут. Ибо на земле истекает кровью совсем не угольно-черная волчица.

***

 Я слышу хруст снега под их сапогами. Люди. Мерзкие люди. Как ненавижу я вас. Нет зверю врага более подлого. Сама шелохнуться не могу. Хо-лодно. Зубы сводит. Стреляйте! Бейте! Не мучайте больше…

– Ильяс!.. – снова говорит один из них.

А больше… больше я ничего не слышу. Не могу. Не в силах я держать глаза открытыми.

Очнувшись, я удивилась. Еще дышу. Живая… Не прибили.

Меня несут. На руках несут, а не волокут тело по снегу. Силы были бы – вывернулась. Но мне и глаза открывать тяжело: веки тяжелые-тяжелые. А рана в боку огнем горит. Но все равно холодно. В Асйбенге по-другому не может быть.

Мы снова вернулись в человеческий лагерь. Я понимаю это по запаху гари, что въедается в нос, и по громкому шуму, что соседствует рядом с людьми.

– Саттар! Ну, хитрец! Пошел за волчицей, притащил бабу.

Шум смолкает. И сам говорящий, видимо, понял, что произнес. Человек в сердце Айсбенга, что вода в айвинской пустыне: вроде и может найтись, но чаще миражем вдали видится.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ А я теперь понимаю, почему Саттар этот не идет, укутанный в черную жесткую шубу, а бережно держит меня в руках.

Как глупо попалась…

И меня снова настигает тьма.

Потом бред… Веки тяжелые. Вижу лишь тени, снующие всюду. Бок обжигает боль. Она столь сильная, что выгибаюсь дугой. Но держат меня крепко, что и не вырваться. Думаю лишь об одном: лишь бы стая не искала меня. Лишь бы он не искал меня.

Как только открываю глаза, я вижу лицо. Он не стар и не малый щенок – человеческий возраст определять я не сильна. Глаза у него черные, как небесный свод, и смотрят внимательно, настороженно. Холодно мне от его глаз. Спрятаться хочется.

И пахнет еще горько-хвойно. По-другому.

Мужчина протягивает руку к моему лицу, но я дергаюсь, и он убирает ее.

– Меня зовут Ларре Таррум.

И ждет. Но я молчу. Еще чего, показать, что я знаю этот жесткий человечий язык. А выговор у него другой, не такой как у людей с Живой полосы.

Другое дело, почему он думает, будто я его понять могу.

Он улыбается. Но от улыбки этой дурно.

– Имя у тебя есть?

Я не слушаю его больше. Вернее, пытаюсь. Сама зорко смотрю по сторонам. Мы в шатре. Я такие видела только снаружи: когда торговцы приезжали на Живую полосу. Тогда я пряталась в тени лиственниц и смотрела, как немногочисленные люди, что живут на границе с Кобрином, покупали товары, каких у нас не сыскать.

Людей в Айсбенге, кроме как на Живой полосе, не найти. На границе теплее, но все равно холоднее, чем в любой стране Эллойи. А севернее и того студенее.

– Ты уйдешь только, если я тебя отпущу, – говорит Таррум, замечая мой тоскливый взгляд, направленный на виднеющийся позади него выход. Голос его тут же меняется. Кажущийся мягким баритон обрастает инеем. – Ешь, – ставит передо мною чашу с какой-то кашей и повторяет, – Ешь. Не отравлено. Или предпочитаешь кусок свежего мяса? Знаешь ли, тут у вас не Лиес: дичи не так много, только волки все попадаются.

Бросает на меня беглый и последний взгляд, а затем – удаляется. В шатре я остаюсь одна.

Может иной бы и побрезговал подачкой от человека, но не я. Айсбенгу два слова синонимы, и один из них – голод. К тому же, как выбираться отсюда, еще надо подумать, а не на пустой желудок это делать приятнее.

Человеческую еду я прежде ела. Когда живешь на крайнем севере, даже вековая вражда покажется зыбкой. Вот и стае приходится, скрипя зубами, выходить на контакт с людьми.

Обычно на Живую полосу отправляли меня. Не каждому волку дано обретать человечью плоть. Вот только дар это или проклятье не знает никто.

Менять волчью шкуру мне неприятно. Жила бы я поюжнее, не стала бы точно. Но Айсбенг суров. И эта немилосердность его толкает порою на такие поступки, что от себя самой тошно…

Когда умирает волк старый и немощный, вся стая вздохнет с облегчением. Лишний кусок отпадет прибылым [1 - щенки, не достигшие года], больше шансов, что они переживут свою первую зиму.

Моя стая большая, возможно, даже самая крупная среди всех поселений волков. Иначе в Айсбенге не выжить. У нас и матерых не пара, а куда больше. Обычно такие, как я, живут семьями или небольшими группами: волки не приемлют соперников и не терпят чужаков. Но на севере иные законы.

Моя стая… Не дать врагам добраться до нее – это все, что я могу сделать.

Жаль, не могу тут же обернуться волчицею. Если сделаю это сейчас, кровь из раны мигом хлынет и деться я никуда не смогу.

Кутаюсь в шерстяную накидку. Пахнет овцами, краской и потом женщины, что надевала ее до меня. Шерсть щекочет и царапает голую кожу.

Мне не нужно откидывать полог шатра, чтобы узнать человека, охраняющего выход. Это Ильяс, что шел по моему следу. А рядом явно сидит охотник Саттар.

– Не велено… не велено выпускать вас, – неуверенно говорит первый, замечая меня. Он хмурится, смотря на меня, и отчего-то избегает моего взгляда. Лицо у Ильяса обветрено на ветру, и все обросшее светлой щетиной. Проведи я по ней – непременно покраснеет и поцарапается кожа.