Епископ ада и другие истории - Боуэн Марджори. Страница 10

Леди была поражена.

— Лучше об этом забыть, — решительно произнесла она. — Мой родственник, как вы понимаете, очень стар — ему почти сто лет, сэр, — его ум не так крепок, и он иногда рассказывает странные истории. Все случившееся неправдоподобно и ужасно, но нельзя сказать точно, что дядя выдумал, а что было на самом деле.

— У меня и в мыслях не было его беспокоить, — сказал я.

Но моя клиентка пребывала в нерешительности.

— Если вам что-то известно об этом портрете, возможно, вам следует ему об этом рассказать; он не может говорить о нем без слез, но нам всегда казалось, что портрет — всего лишь выдумка…

Она протянула мне медальон.

— Может быть, — с сомнением добавила она, — вы будете столь любезны, что сами отнесете его моему родственнику и решите, что следует ему сказать, а что — нет?

Я охотно принял это предложение, и леди назвала мне имя и место жительства старика, который, хотя и обладал немалыми средствами, последние пятьдесят лет жил уединенно в отдаленной части города за Рутерглен Роуд, неподалеку от Грина, некогда красивого и фешенебельного места отдыха и развлечений молодежи, а сегодня отличающегося тишиной и запустением. Я отправился туда при первой же возможности, и вскоре оказался за городом, почти у самой реки, а еще через некоторое время — у одинокого особняка Энеаса Бреттона, — таково было имя старого ювелира.

Когда я приблизился к входу в темный заросший сад с черными блестящими лаврами и гардениями, меня приветствовал собачий лай; наконец, мрачная женщина в старомодном чепце услышала звон ржавого колокольчика.

Попасть к мистеру Бреттону оказалось непросто; меня впустили только после того, как я показал медальон и отказался передавать его кому бы то ни было, кроме владельца.

Старый ювелир сидел на южной террасе, в блеклых лучах сентябрьского солнца. Он был закутан в плед, совершенно скрывавший его фигуру, в меховой шапочке, завязанной под подбородком.

У меня сложилось впечатление, что когда-то он был красивым, энергичным человеком; даже сейчас, став немощным стариком, он сохранил нечто величественное в своем облике. И хотя он выглядел слабым телесно, я ничуть не сомневался, что разум его если и ослаб с годами, то совсем немного.

Он принял меня весьма учтиво, но было очевидно: он не привык к посещениям незнакомых людей.

Он сказал, что рад видеть собрата по ремеслу, и с похвалой отозвался о том, как я починил его медальон.

Повесив его на тонкую золотую цепочку, висевшую у него на шее, он спрятал медальон под одежду.

— Красивая вещь, — сказал я, — очень необычная.

— Я сам изготовил его, — ответил он. — Более семидесяти лет назад. За год до того, как она умерла, сэр.

— Энн Лит? — рискнул спросить я.

Старик нисколько не удивился.

— Давненько я не слышал, чтобы кто-то произносил это имя, за исключением меня самого. Но даже я не произношу его вслух, — пробормотал он. — Конечно, я очень стар. Вы ведь не помните Энн Лит? — спросил он.

— Я так понимаю, она умерла задолго до моего рождения, — ответил я.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Ах, да, вы еще совсем молодой человек, несмотря на седые волосы. — Только теперь я заметил у него под пледом и пальто маленький клетчатый шарфик, и это почему-то вызвало у меня странный, ничем не объяснимый, озноб. — Я знал Энн Лит — у нее было темно-зеленое шелковое платье. И римский, или клетчатый, шарфик.

Он дотронулся до полоски яркого шелка у себя на груди.

— Вот такой. Именно так она была изображена на портрете, но он пропал.

— Он не пропал, — ответил я. — Я знаю, где он. И если вы пожелаете, я мог бы показать его вам.

Он повернул ко мне свое величественное старое лицо и вежливо склонил голову.

— Это было бы очень любезно с вашей стороны, сэр, и доставило бы мне удовольствие. Вам не следует, однако, думать, — с достоинством добавил он, — что эта дама оставила меня, или что я редко вижусь с ней. На самом деле, я вижу ее гораздо чаще, чем прежде. Но мне было бы приятно иметь ее портрет, чтобы скрашивать часы ее отсутствия.

Я подумал о том, что его родственница говорила о слабости его рассудка, и о его преклонном возрасте, о котором можно было забыть, видя его спокойствие и рассудительность.

Он, казалось, задремал, и забыл о моем присутствии; я не стал его тревожить и удалился.

Он дремал в слабых лучах пасмурного осеннего солнца, и вид у него был какой-то странно безжизненный.

Я думал о том, как легко должно быть для духа пребывание в этом древнем теле, как легко он может отправляться в прошлое, как скоро ему предстоит путешествие в вечность. Мне не пришлось долго уговаривать моего друга-банкира одолжить мне портрет Энн Лит, тем более что картина снова была отправлена на чердак.

— Вы знаете ее историю? — спросил я.

Он ответил, что что-то слышал, что история эта когда-то наделала много шума, что она странная и запутанная, и что он не желает о ней говорить.

Я нанял экипаж и отвез портрет в дом Энеаса Бреттона.

Он, как и в прошлый раз, сидел на террасе, с каким-то спокойным нетерпением наслаждаясь последним теплом заходящего солнца.

Двое слуг принесли картину и поставили на стул рядом с ним.

Он смотрел на изображение с величайшим спокойствием.

— Это она, — сказал он, — и мне приятно думать, что сейчас она выглядит счастливой, сэр. Она все еще носит этот темно-зеленый шелк. Я никогда не видел ее в другом платье.

— Красивая женщина, — тихо произнес я, не желая прерывать его воспоминаний, которые явно никак не соотносились ни с временем, ни с пространством.

— Я всегда так считал, — мягко ответил он, — но я, сэр, обладаю особыми способностями. Я видел ее и вижу сейчас, как нечто бесплотное. Я любил ее именно такой. И все же, для нашего счастья был необходим телесный союз. Но нам помешали.

— Смерть? — предположил я, твердо уверенный, что это слово не внушает ему ни малейшего страха.

— Смерть, — согласился он, — которая скоро соединит нас снова.

— Но уже не телесно, — сказал я.

— Откуда нам знать это, сэр? — Он улыбнулся. — Наши способности познания ограничены. Полагаю, у нас мало представлений о том, что ожидает нас в будущем.

— Расскажите мне, — попросил я, — как вы расстались с Энн Лит?

Его тусклые, с тяжелыми морщинистыми веками, глаза остановились на мне.

— Ее убили, — ответил он.

Я содрогнулся.

— Эту милую женщину! — воскликнул я. Моя кровь всегда была холодной и жидкой, я ненавидел насилие; даже мой разум не мог воспринять убийство женщины как самое чудовищное из всех чудовищных событий. Я взглянул на портрет, и мне показалось, что я всегда видел в изображенной на нем женщине какую-то обреченность.

— Семьдесят с лишним лет, — продолжал Энеас Бреттон, — она блуждает у порога вечности, ожидая меня. Но очень скоро мы воссоединимся, сэр, и после этого отправимся туда, где не существует воспоминаний о зле, царящем на этой земле.

Мало-помалу, он поведал мне свою историю, но не в строгой последовательности, не за одно мое посещение, делая паузы и погружаясь в сон, и не без помощи своих слуг, внучатой племянницы и ее мужа, часто навещавших его.

И все же, именно от него, когда мы оставались наедине, я узнал все, что было действительно самым важным в этой истории.

Он хотел, чтобы я приходил к нему как можно чаще; хотя всякие человеческие привязанности уже оставили его, он, по его словам, испытывал ко мне нечто сродни уважения, после того как я принес ему портрет его дамы, и рассказывал мне то, о чем до меня не обмолвился и словом ни одному человеку. Я говорю «человеку» намеренно, потому что он был глубоко убежден, — он всегда общался прежде и продолжал это делать сейчас, с силами, не принадлежащими земному существованию. Из этих отрывков я и собрал более-менее связную историю, которую постараюсь передать его собственными словами от первого лица.

В молодости я был крепок здоровьем, красив и беззаботен.