Борьба на юге (СИ) - Дорнбург Александр. Страница 47

Не буду рассказывать, что при этом действии мы чуть было не лишились своих коней, так как, каким-то образом узнав о них, к нам во двор заявилось трое офицеров. К моему стыду пришлось стрелять, в правые плечи и в руки. Лошади были нужны и нам, а офицеры тоже готовы были без раздумий применить оружие, чтобы обеспечить себя лошадьми при отступлении. Если бы я стрелял в ноги, то для них это была бы верная смерть, так как они бы тогда не ушли бы от лап большевиков.

Вернее сказать, происходило не отступление Белых, планомерное, заранее продуманное и подготовленное, а было просто неорганизованное, беспорядочное бегство во все стороны, как говорят, куда глаза глядят. Никто не знал, что нужно делать, какую работу выполнять, сидеть и чего-то ожидать или собираться, но где, когда или идти, но куда и как. Многие полагали, что отступление — просто очередная сплетня, пущенная друзьями большевиков с провокационной целью, и категорически отрицали очевидное. Кругом все торопливо носились, все переворачивалось, уничтожалось, сжигалось. К беспорядкам, разумеется, подключились и люмпены, «генералы песчаных карьеров» с городских окраин, ищущие своего места в жизни и кусок масла с икрой на хлеб.

Памятуя о горьком опыте, мы распределили своих лошадей по ближайшим дворам, заплатив за постой небольшие суммы и пообещав забрать их в скором времени. С фуражом пока еще было все нормально.

Большевики уже заняли все подступы к Ростову и, следовательно, каждую минуту могли быть в городе. Это была настоящая орда, какая-то человеческая икра! Она ползёт, ползёт, и конца ей не видно! Но, видимо, красные не решались вступать в город, пока белые его не очистят. Держась наготове, они терпеливо ждали этого счастливого момента.

Уход Добровольческой армии, имел большое психологическое значение: все пали духом, считая сдачу города вопросом ближайшего времени — даже часов. А у нас еще продолжались земляные работы.

Скоро в город вошли красные банды под предводительством кровожадного садиста и маньяка Сиверса, по прозвищу "галмо", что значит — вор. Ростов затаился. Все старались поменьше выходить из дома. В томительном ожидании чего-то нового, охваченный чувством страха, смешанного с любопытством, город будто замер. Улицы опустели. Кое-где на перекрестках группировались подозрительного вида типы, нагло осматривавшие редких одиночных прохожих и пускавшие вслед им замечания из уличного лексикона.

Наступал момент торжества черни. Временами раздавались редкие одиночные выстрелы, а где-то вдали грохотали пушки. То забытые герои-партизаны, не предупрежденные об оставлении Ростова, с боями пробивали себе дорогу на юг. О них не вспомнили. В суматохе забыли снять и большинство городских караулов, которые ничего не подозревая, оставались на своих постах, вплоть до прихода большевиков.

Волков бояться — в хате срать! Я в очередной раз переоделся и выглядел уже настоящим рабочим. С общим затрапезным видом не гармонировало только пальто, к тому же довольно на меня малое, рукава чуть не по локти, но меня калмыки уверили, что это даже к лучшему, так как всем сразу видно, что это пальто с чужого плеча и значит "благоприобретенное". В этом виде я пошел на разведку. Вышел на сухой и чистый, морозный воздух. Не пройдя и пары кварталов города, я встретил прохожего, по виду рабочего, оскаленную улыбкой морду в треухе, который, поравнявшись бросил мне на ходу фразу:

— Не спеши так, товарищ, наши идут с этой стороны.

Я скривился. Враги… кругом одни враги. «Не дождетесь!» В томительном предчувствии жестокой расправы со стороны красных победителей, все, кто не успел бежать или вынужден был остаться, глубоко ушли в норы, тщательно закрылись, потушили огни и, бодрствуя, чутко прислушивались к тому, что происходит на улице, волнуясь за себя и за судьбу ушедших из города своих близких. От греха подальше, я поспешил вернуться. Партийные отряды, они даже в Африке партийные отряды, насмотрелись.

Первым же приказом Советской власти было убить всех детей в возрасте от 12 до 15 лет, помогавших Добровольческой армии, и которых их отцы решили оставить в родном городе, запретив участвовать в рискованном "Ледяном походе". Не угадали…

Госбанк красные тут же советизировали и выставили там свою охрану. Кстати сказать, "благородный жест" Донской власти большевики расценили по-своему: "Белогвардейская сволочь" — говорили они — "так улепетывала, что не успела захватить "свои" деньги".

Не спасла эта щедрая благотворительность и город от разграбления и красные, начав вводить свои порядки и заливать Донскую землю кровью лучших сынов казачества, бесцеремонно расхищали золотой запас, не входя в рассмотрение — Государственный он или Донской.

Кроме того, "товарищи" сразу, под страхом расстрелов, потребовали в трехдневный срок от населения сдать все наличное оружие и военное снаряжение, карая также смертной казнью укрывание офицеров и партизан, которым было предписано немедленно заявить о себе и лично зарегистрироваться, что, с моей точки зрения было равносильно архиглупости добровольно подвергнуть себя возможности расстрела.

Заняв Ростов, прозванный "осиным гнездом", большевики, опьяненные победой, свое вступление в город, ознаменовали устройством целого ряда кутежей и пьяных оргий, спеша буйно отпраздновать красную тризну. Алкаши, потерявшие человеческий облик, что с них взять?

Наступившая первая ночь новой власти была беспокойной. Как будто город пребывал во власти дикой орды орков! Красные резвились вовсю! На улице в темноте совсем разгулялся ветер, аж стекла дрожали, зловещая тишина ночи часто нарушалась дикими криками пьяной черни, исступленно приветствовавшей, все время входившие в город новые отряды красногвардейцев. Временами раздавалась стрельба — то большевики "под шашлычок" расстреливали партизан и офицеров, пойманных ими на окраине города.

Чуть только забрезжил свет, как победители, еще не отрезвившись, приступили к насаждению революционного порядка, искоренению контрреволюции и сведению счетов с населением ненавистного им Ростова.

Уже с раннего утра на улицах появились отдельные кучки вооруженных солдат и рабочих. Предводительствуемые прислугой (кухарки, горничные) или уличной детворой, за награду 1–2 рубля, указывавших дома, где проживали офицеры и партизаны, красные палачи врывались в эти квартиры, грубо переворачивали все, ища скрывавшихся.

Несколько раз я лично видел, как несчастных людей, в одном нижнем белье, вытаскивали на улицу и пристреливали здесь же, на глазах жен, матерей, сестер и детей, под торжествующий вой озверелой черни. И все эти ужасы творились под лихие крики: «За Советскую власть!», «Бей кадетов!», «Смерть золотопогонникам!», «Вперёд, товарищи!».

Весело там у них…Жизнь удавалась по полной и текла молоком и медом. Жуткие кровавые дни наступили в Ростове. Непрекращающийся стон стоял над городом. Сотнями расстреливали детей, гимназистов и кадетов, убивали стариков, издевались над отцами церкви, беспощадно избивали офицеров. Великое гонение испытала интеллигенция; дико уничтожалось все исторически ценное и культурное, хулиганство развилось до крайних пределов, воцарился небывалый произвол, грабежи и разбои были узаконены, жизнь человеческая совершенно обесценена. Широким потоком лилась кровь невинных людей, приносимых в жертву ненасытному безумству диких банд. Терроризируя и убивая людей, большевики пытались доказать, что сила на их стороне.

По всей России шел красный террор, кровавый ужас, жители прятались в подполье и не смели выходить из него.

Доносы, предательства, обыски, аресты и расстрелы стали в городе самым обычным явлением. Бесчинства разнузданных солдат, грубые вымогательства и разбои превзошли всякие ожидания. Население, конечно, еще ранее слышало о зверствах, чинимых большевиками в России, но едва ли кто помышлял, что красные репрессии могут принять такие чудовищные размеры. Днем и ночью красногвардейцы врывались в частные дома, совершали насилия, истязали женщин и детей. Не щадили даже раненых: госпиталя и больницы быстро «разгружались» путем гнусного и бесчеловечного убийства, лежавших в них партизан и офицеров.