История высоты № 6725 - Ильин Андрей. Страница 7

А чтобы тащить сподручнее, еще кого подобью!

Кого? Как их фамилии, звания, номера частей? Что уж теперь молчать? Теперь уж поздно молчать! Половины ваших признаний, да-да, именно так, признаний, хватит на четыре петли! Измена — дело не пустячное! У нас изменников страсть как не любят — все жилки до казни повытянут, все ребрышки повыломают.

Другое дело шпион. Вот если бы вы шпионом, к примеру, были, тогда к вам со всем уважением, с подходцем! Ну признайтесь! Ну лично мне. Без протокола. Забросили? И явочки, поди, есть? И пароли? И агентики в генштабе имеются. А?

Ведь что такое дезертир — мразь, гнилушка, предатель. Тьфу! А шпион — работник умственного труда! Интеллигент! И благодарность за него другая, и денежное вспоможение, и рост по службе! Понимаешь?

Дезертиров — как поганок на навозной куче. А шпион — он брильянт! И цена ему другая. К шпиону я и сам со всей душой! Послабление где — одеяльце лишнее, табачку, свиданье с родственниками или еще чего — пожалуйста! В полное ваше удовольствие! Потому как я в нем тоже интерес имею. А? Опять же чистосердечное признание… Ну? Идите, подумайте, следственное дело спешки не любит. Подумайте… А через денек-другой я вам очную ставочку. Как положено. Может, узнаете кого из своих. Всяко случается… А чистосердечное признание-то получше выйдет…

На следующий день капрал во всем признался. Оказывается, он был никаким не капралом, а резидентом иностранной разведки. В заговоре участвовали 15 генералов, 140 полковников, 1500 средних и 2000 младших офицеров, 9 фаланг рядовых солдат, сводный кавалерийский корпус и 12 полковых кухонь!

Но это выяснилось потом, в ходе следствия. А вначале капрал показал лишь на командира своей роты, командира своего полка и полкового капеллана.

Лейтенанта, полковника и капеллана немедленно арестовали и доставили в контрразведку, где они, после недолгих препирательств, признались во всем — в том, что состояли в заговоре, что капрал был резидентом, что цепь заговора составляли убийство императора и сдача высоты 6725, а затем и столицы врагу. Подумать только, какое злодейство зрело в ближних тылах армии на фоне общих военных успехов! Лейтенант, полковник и капеллан указали еще на нескольких лейтенантов, полковников и капелланов.

И пошло и поехало!

Тюрьма заполнилась в полдня. Подозреваемые плотно стояли в камерах, дыша друг другу в затылок. Стояли по стенам коридора, на лестницах, стояли вдоль штабной стены, между окнами на улице и даже с внутренней и наружной стороны забора.

Для охраны бунтовщиков с фронта сняли две когорты солдат. Но так как было высказано подозрение, что споры заговора глубоко въелись в здоровое тело армии, к каждому конвоиру пришлось приставить еще двух конвоиров, для чего снять с передовой еще четыре когорты. Но так как до конца нельзя было доверять и этим конвоирам, у них отобрали оружие. Получилась форменная неразбериха. Охранники перепутались с подозреваемыми. Все торчали вдоль стен и заборов, жрали казенную баланду, ходили на передовую играть в карты и рассказывали похабные анекдоты.

Рядовых бунтовщиков расстреливали пачками, но перед казнью каждый успевал указать две-три фамилии сослуживцев, состоящих в заговоре. Толпа напирала, как вода в половодье… Вымотавшиеся служащие контрразведки для удобства в работе разбились на команды. Пять писарей записывали в толстенные гроссбухи фамилии вновь прибывших солдат и младших офицеров. Пять жандармских фельдфебелей готовили подозреваемых к допросу, выбивая передние зубы короткой зуботычиной. На языке следствия это называлось «акцией предварительного устрашения». Пять фельдшеров актировали выбитые «в результате случайного падения лицом на порог» зубы. Пять следователей раздавали бланки «чистосердечного признания», отпечатанные типографским способом, где подробно перечислялись преступления, совершенные подозреваемыми. В бланке оставались пустыми лишь графы «известные мне заговорщики» и «в чем и подписуюсь». В графе «в чем и подписуюсь» офицеры расписывались, неграмотные солдаты ставили крестики.

Упорствующих злодеев отволакивали в «Отдел специальных методов дознания», где показывали хромированный «испанский сапог». В действии. Упрямцы моментально осознавали бессмысленность дальнейших препирательств и, хромая, возвращались к следователю, где с удовольствием подписывали чистосердечное признание.

После скрепления подписью бланка «признание» подозреваемый превращался в обвиняемого и предавался военно-полевому суду.

Судья внимательно смотрел на бумагу — все ли подписи и печати проставлены, — потом на лицо обвиняемого. В зависимости от того, нравилось ему это лицо или нет, он приговаривал обвиняемого к расстрелу или повешению. Приговоренному вручали листок с утвержденным цензурой последним словом. Он говорил: «Я был плохой солдат… Спасибо императору!» Писал домой прощальное письмо по двум, опять-таки утвержденным, образцам на выбор. Говорил завизированный текст последнего желания «Покурить бы!», делал две затяжки, передавал горящую сигарету следующему и шагал в соответствии с приговором либо налево к кирпичной стене, либо направо под коромысло штабной арки. Без всякой волокиты. Пять капелланов бормотали «Аминь!» и снимали с покойников казенные нательные образки. Контрразведка действовала слаженно, обрабатывая до двух единиц заговорщиков в минуту.

Наконец в контрразведку заявился командующий.

— О чем вы здесь думаете! — заорал он. — На фронте не осталось солдат! Орудия стоят без прислуги! Воевать некому! Вся армия топчется в вашем дворе! За двое суток на передовой убито лишь четыре человека! Позор! Как я такие потери объясню генералиссимусу?

Служащие контрразведки засуетились. Подозреваемых, обвиняемых, приговоренных, конвоиров и конвоиров тех конвоиров перестроили ровными колоннами в поле.

— Кто воевать будет, мерзавцы! — буйствовал командующий, прохаживаясь вдоль строя. — Пригрелись под крылышком контрразведки. Развели каникулы. Разнежились, как гимназистки! А кто будет императору победы добывать, кто будет на передовой вшей кормить?

Сучьи дети! А? За легкой смертью подались? Сволочи! Культурненько хотите подохнуть? В чистоте, под музычку? А вот это видали? — показал командующий войсками кукиш. Все стали с почтением смотреть на кукиш его превосходительства.

— Я вам спокойно помереть не дам, мерзавцы! Такую смерть заслужить надо! Как орден! А ну, марш все на фронт! А ну-ка, быстро!

Войска повернулись кругом и разом с левой ноги зашагали на фронт, сильно сожалея, что не довелось умереть по-человечески.

— Но заговор. Но улики… — осмелился возразить начальник разведки.

— А воевать кто станет? Кто в окопах подыхать станет? Ты? — резонно спросил командующий.

Начальник разведки воевать, тем более погибать не хотел.

— Ты мне солдат не трожь. Ямы и офицерами заполнять можно. Такого барахла не жаль! А солдат не трожь! — приказал командующий.

Трое последних суток тюрьму контрразведки заполняли исключительно офицерами. Наверное, поэтому в последствии, во всемирную историю этот эпизод вошел под названием «Большой офицерский заговор».

Из столицы, почуяв крупную поживу, потянулись к фронту следователи по особо важным делам. Они толпами слонялись по контрразведке, выслушивали, выспрашивали, высматривали, вынюхивали, устраивали шумные свары при дележе перспективных — то есть обещающих очередной орден или звание — дел. Наибольшим вниманием пользовался капрал. Особо важные следователи увивались перед ним, как прыщавые юнкера перед театральной шансонеткой. Они доставляли ему в постель взбитые сливки, горячий шоколад и свежие армейские сводки, в которых он разыскивал фамилии заговорщиков. За предоставленные услуги капрал ежедневно расплачивался двумя свежими именами, на которые следователи набрасывались, как шакалы на обглоданную лань.

Если сливки были взбиты недостаточно или шоколад прохладен, капрал обижался и молчал до ужина.

— Что вы с ним цацкаетесь?! — поначалу сильно удивлялись местные следователи, не имевшие юридического образования. — Отдайте его фельдфебелям, они выбьют из него сто тысяч имен!