Испытание - Алексеев Николай Иванович. Страница 39

Юра быстро натянул облысевшие рваные сапоги, повязал пионерский галстук, накинул на себя пальтишко и взял было уже шапку, как из-за полога послышался бабушкин голос:

– Ты куда?! Разве тебя приглашают?

– Нет, не приглашают, – ответил он, – но пионеры ведь должны знать, что делается на фронте.

– Погоди, сынок, – остановила его мать, – вместе пойдем.

По дороге Юра болтал без умолку. Оказалось, что у него есть свои планы, как участвовать в войне.

– А знаешь, мама, я могу убить Гитлера!.. – сказал он. – Подделаюсь под нищего и подкараулю его…

Нина Николаевна улыбнулась:

– Конечно, такого людоеда следовало бы убить. Но этого ни ты ни я сделать не можем.

– Ты меня все за маленького считаешь, мама!.. – Юра внимательно посмотрел на мать. – А я уже большой! Эх, мне бы где-нибудь достать револьвер или бомбу!..

– Не болтай попусту, герой! – перебила его Нина Николаевна, а сама с опаской подумала: «Слишком много он об этом говорит! Как бы вправду чего-нибудь не учудил! Он очень повзрослел, смелый стал, решительный, весь в отца!..» – Никогда не нужно думать о том, чего сделать не можешь! – строго добавила она. – Думай лучше о том, чтобы у тебя двоек не было!

– А из-за чего двойки получаются? – уже виновато оправдывался Юра. – Из-за Гитлера! Вот как станешь думать о войне, так никакие уроки в голову не лезут!..

Когда они подошли к дому Щедриных, на завалинке уже сидели женщины.

Нина Николаевна уселась на толстом бревне. Утреннее октябрьское солнце приятно грело спину, и она распахнула пальто.

К колхозникам вместе с Крутовских подошел человек лет пятидесяти с усталым, изрядно заросшим седой щетиной лицом. Нина Николаевна узнала в нем одного из строителей, которого несколько дней назад видела на картофельном поле.

– Так вот, дорогие товарищи, – обратился этот человек к колхозникам. – Мы приехали к вам из Ленинграда. Вы сами знаете, какая тяжелая судьба забросила нас сюда, какое страшное горе нас с вами пососедило!.. И теперь я обращаюсь к вам с большой и покорнейшей просьбой: помогите построить здесь завод. Без вашей помощи, дорогие товарищи, мы этой стройки не осилим!.. А с вами вместе задание правительства сможем выполнить досрочно. – Он обвел всех собравшихся глазами, и Нина Николаевна, сама родом из Ленинграда, подумала, что в этом человеке есть то, что свойственно многим коренным ленинградцам, – простота и душевность в обращении, умелый, но в то же время бесхитростный подход к людям, чистая русская речь.

Как только ленинградец кончил говорить, женщины сразу загудели:

– А что это, трудповинность?

– А как будут оплачивать?

– А жить там аль ходить сюда?

– А харчеваться как?

– А если на руках дети, тогда что?

Ленинградец объяснил всем, что трудповинности не будет, а только добровольная работа, что платить будут сдельно, что работающим будет выдаваться паек. Хочешь – его домой бери, хочешь – в столовую отдавай. Но у женщин возникали все новые и новые вопросы. Казалось, им не будет конца.

Дед Кукан, который уже давно порывался что-то сказать, заговорил громко, энергично размахивая при этом руками:

– Бабоньки! Надыть порядок соблюдать! Гудеть-то оно можно, да толку что? – Собрание на мгновение затихло. – Ежели, скажем, положить нам на прибыльность, то, может, оно и невыгодно. Но у каждого ведь своя выгодность. К примеру Степаниде хочется выгадать и на гниде…

– Мели Евтихий, ты ведь у нас тихий! Как начнешь болтать, так трубой не унять! – затараторила в ответ Степанида.

– А я считаю так, – продолжал Кукан, не обращая внимания на смех женщин, – раз дело народное, стало быть, оно прибыльное и для себя, и для колхозу. Вот что, общество, я полагаю, надо ленинградцам помочь завод строить. И на это я записываюсь. А ты, Фекла Ивановна, чего шумишь? Говори!

– Мы-то что? – сказала Фекла. – А вот как там эвакуированные? Для нас и лопата не горбата. Нам копать аль пахать – все едино.

Нина Николаевна резко поднялась с места:

– Товарищи, за нами дело не станет! Эвакуированные – такие же советские люди, как и вы. Мы так же, как и вы, возьмемся за работу. Я записываюсь в строительную бригаду и обязуюсь работать и себя не жалеть.

Ленинградец захлопал Нине Николаевне.

– Спасибо вам, товарищ! – сказал он.

Стали записываться другие женщины из эвакуированных, среди них и Галина Степановна.

Тетка Фекла подошла к столу.

– Записывай, товарищ, Феклу Грозновых, – громко сказала она и обернулась к остальным. – Ну, чего стоите? Записывайтесь! Раз надо строить, значит, будем строить! – Она пожала протянутую ей ленинградцем руку и пошла уговаривать женщин, которые стояли в стороне и все еще раздумывали, как им поступить.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Яков Иванович проснулся оттого, что над ним скрипнула форточка. Сквозь залитое дождем окно смотрело хмурое осеннее утро. В палате было тихо. Только на соседней кровати похрапывал Хватов, да из других палат доносились слабые стоны.

Дверь приотворилась, в палату заглянула озабоченная усталая дежурная сестра.

– Не спите? – шепотом спросила она и на цыпочках подошла к кровати. – Вот вам свежая «Правда». Как чувствуете себя? – Она приветливо улыбнулась и положила «Правду» на тумбочку, рядом с пожелтевшей от времени фронтовой газетой, где был напечатан Указ о награждении Якова Ивановича.

– Хорошо. Только вот форточка покоя не дает, все скрипит, тоску нагоняет.

Сестра тихо подставила к окну стул, так же тихо взобралась на него и бесшумно закрыла форточку.

– Ну, коли уж вы проснулись, так вот вам утренняя процедура. – Она привычным жестом расстегнула на Якове Ивановиче рубашку, сунула ему под мышку холодный градусник, взглянула на ручные часы и ушла.

Железнов взял «Правду» и стал читать сводку Информбюро. «В течение ночи 16 ноября, – говорилось в ней, – наши войска продолжали вести бои на всем фронте». О Западном фронте сообщалось коротко: «Особенно напряженные бои были на западном направлении. Немецко-фашистские войска продолжали вводить в бой новые части».

Яков Иванович хорошо понимал смысл этих скупых слов. Он взял тетрадь, вынул из нее скопированную им карту, на которой была нанесена линия фронта, она проходила западнее Волоколамска, Можайска, Малоярославца и грозной петлей огибала Тулу. Яков Иванович слышал от недавно прибывших раненых, что наши войска оставили Волоколамск и Малоярославец, но у него не поднималась рука прочертить это на карте и тем самым приблизить линию фронта к Москве.

Разговаривая с прибывающими в госпиталь ранеными, он составил себе ясное представление о положении на фронте, знал, где какая сражается дивизия, знал фамилии командиров дивизий и даже полков. Когда Яков Иванович читал в газете о боях у Дубосекова, он видел перед собой геройские части панфиловцев, недавно разбивших у Авдоньина отборную эсэсовскую дивизию. Когда речь заходила о боях за Дорохово, он восхищался прибывшими с Дальнего Востока войсками Полосухина, который стукнул господ фашистов так, что они сидят теперь смирнехонько и дальше не двигаются…

Накануне раненые рассказали Железнову о том, как их дивизия вела бой на шоссе под Тарутином со свежей танковой дивизией гитлеровцев. «В исторических местах идут бои… – думал Яков Иванович. – Неужели же и мы, как Кутузов, отдадим Москву?.. Нет… невозможно! Это значит нанести каждому советскому человеку страшную рану в сердце, посеять сомнение, подорвать у народа силы, а может быть, даже и уверенность в победе…» Железнов посмотрел на градусник. Температура была нормальная. Он поднялся, накинул халат, подошел к окну. Во дворе вереницей стояли зеленые автобусы, из них выносили раненых.

На лестнице Якова Ивановича остановила дежурная сестра:

– Вы куда это?

– Я, Маруся, хочу пройти в приемное отделение, узнать от раненых, что на фронте… – виновато признался Яков Иванович.

– Вы же знаете, товарищ полковник, туда ходить нельзя. – Она под руку повела Железнова обратно в палату. – Давайте-ка поднимем вашего друга, поставим ему градусничек, не то он завтрак проспит… Ну, что это вы сегодня такой сумрачный? Нездоровится?