Мастер сыскного дела - Ильин Андрей. Страница 22

— Чего? Какой спор?..

— Ах, все-таки спор!.. Нуда — потом, понятно, драка — кровь в голову — нож в спину — труп. Так?

— Нет!

— Упорствуешь? А если в слоников поиграть?

Игра в слоников происходила не в африканской саванне и не в джунглях Индии, а гораздо ближе — здесь же, в машине.

— Сержант Симанчук!

— Я!

— Давай сюда «слоника».

— Айн момент!..

«Слоник» был резиновый и холодный. Но точно — с хоботом.

— Надевай! — приказал следователь.

— Разве ожидается сигнал химической тревоги? — иронично удивился Мишель-Герхард фон Штольц.

— Ага! — радостно кивнул следователь. — Я даже знаю, кто будет пахнуть и цвести. Держи-ка его, Симанчук.

Голову Мишеля-Герхарда фон Штольца вдели в противогаз.

— Вы нарушаете права человека! — успел выкрикнуть он.

— Точно — нарушаем, — легко согласился следователь. — А вы мочите заслуженных академиков. Что хуже?

И пережал рукой шланг.

— Ты зачем был у академика?

— Бу-бу-бу-бу-у-у! — ответил подозреваемый. Ну вот и разговорился!

Следователь ослабил хватку и поднес шланг к уху:

— Громче!

— Я пришел показать ему одну вещицу, — раздался загробный голос.

— И какую же?

Молчание.

Затычка в «хобот».

— Бу-бу-бу-бу-у-у!

Как просто-то все, как в сливе раковины: заткнул — копится информация, открьи — потекла.

— Бу-бу-бу...

— Говоришь, колье, которое царю Николашке принадлежало? Неужто?

— Бу!..

— И где оно теперь?

Так он им и сказал!..

Затычка!..

— Бу-бу-бу-бу!..

Так — он им и сказал...

Сказал:

— В квартире академика!

Почему — там? Или чтобы передышку получить? В прямом смысле слова.

— Не врешь?

— Бу!..

Конечно, соврал. Но ведь во спасение...

Пока они квартиру обыщут, да еще раз, да ничего не найдут, он что-нибудь придумает...

Но не тут-то было!

— Поедешь с нами!

— Бу?

— К академику!

— Бу?!

— Вот там, на месте, все и покажешь!

Вот те и бу...

Глава 19

Холодно, лес стоит синий, заиндевевший, по самые верхушки в бездонных сугробах утонувший, бесшумно сыплется, сверкает на солнце иней — ни зверя, ни птицы не видать и не слыхать, будто повымерзли все!

Но чу! — бренчит вдалеке в морозном воздухе, серебром рассыпаясь, колокольчик, скрипит под полозьями снег, вот вывернула из-за поворота карета, кони храпят, выдыхая ноздрями пар, морды заиндевелые, на губах, на упряжи сосульками пена застыла, из-под копыт снег комьями летит. На козлах кучер в необъятном тулупе восседает, будто воробей нахохлился, привстанет, ожжет коней кнутом, крикнет:

— Но-о, шибче ходи-и, ир-роды!..

Пронесется карета в брызгах снега будто призрак, и вновь тихо...

В карете тепло — в ногах, на подставке железной, уголья остывают, жаром дыша, за заледеневшими оконцами угадываются чьи-то лица.

— Эх, Яков, друг ты мой сердешный, да ведь сколь лет уж минуло, пора бы о судьбе своей помыслить да девку себе справну приглядеть, чтоб в дом ввести, не век же бобылем жить...

Ноет у Карла сердце за сына своего единственного.

— Аль не слышишь меня?

— Слышу, батюшка, как не слышать... Да ведь сердцу не прикажешь — не надобен мне никто, одна лишь Дуняша мне люба!

— Так нет же ее, и косточки ее давно в землице сырой истлели, а тебе тридцать пятый годок уж пошел... Сколь раз к тебе сватов засылали, а ты всем от ворот — поворот!

И то верно, завидный жених Яков — лицом пригож, фигурой статен, царицей обласкан, при Рентерее государевой вместе с батюшкой своим состоит, в Санкт-Петербурге и в Первопрестольной ювелирные лавки имеет, отчего не беден — сколь девиц на выданье на него заглядывается, сколь свах обхаживает, «товар» свой на все лады расхваливая, а он хоть бы на одну взглянул...

— Да ведь не о себе, о тебе я ноне радею! Теперь я тебе опора, а как помру, кто тебе помогать станет, в ком поддержку в старости да дряхлости найдешь? Без женской руки и пригляда в упадок дом с хозяйством придут...

— Так-то оно так, — соглашается Яков. — Да ведь сынок мой Федор, что Дуняшей рожден был, другой матушки уж не примет.

— Взрослый Федька-то, чай, шестнадцатый годок пошел, сам того гляди женихаться зачнет, — серчает Карл. — А ты с ним будто с дитем малым играешься. Тебе бы еще кого родить, чтоб роду нашему силу придать, чтоб я на старости лет мог с младенцем понянькаться, потискать его да на коленках подержать.

Молчит Яков, о чем-то своем думая, глядит в окошки, инеем подернутые, и не иначе как милого дружка своего, любовь свою Дуняшу, что из плена персиянского вызволил, а здесь не уберег, вспоминает...

Катит карета, тлеют в ногах остывающие уголья, храпят разгоряченные кони, погоняемые кучером:

— Но-о!.. Шибче беги, родимы-я!..

— Буде в Москву прибудем, надобно тут же во дворец явиться, да непременно на глаза Государыне попасть, дабы угодить ей каменьями нашими и обхожденьем, — учит сына Карл.

— К чему ж, батюшка?

— От сего карьер твой зависит, кто ближе к трону, тот Императрицей обласкан и милостями ее осыпан сверх всякой меры.

— К чему мне милость ее, коли я и так все имею, — усмехается Яков.

— Глуп ты еще, хоть почти сед, — качает головой Карл. — Ноне ты счастье за хвост поймал, а завтра, все потеряв, кандалами загремишь. Сколь людей, поболе тебя имевших, все в одночасье теряли, притом головы лишаясь, как батюшка мой и дед твой Густав Фирлефанц.

Не о том забота моя, чтоб боле, чем есть, выслужить — дай бог, хоть то, что имеем, не упустить! Коли Государыня тебя приметит, да приголубит, да приласкает, то станешь ты опосля меня на Рентерею, дело наше продолжив, до какого ныне много иных охотников имеется... Сколь мне еще осталось при должности сей состоять — чай, не молод я уже, на войнах весь изранен, ныне слабость и хвори меня одолевают, не ровен час помру — ты один моя надежа!..

— Полноте, батюшка, — отвечает Яков. — Сил вам еще не занимать.

— Оно так, да только все мы под богом ходим и, что завтра будет, наперед знать не можем...

Так беседуют промеж себя Карл с Яковом и оттого не слышат, как отстал, потерялся за сугробами отряд солдат, в охрану им снаряженный, — не топочут позади кони, не слышно команд.

Вот стукнул кто-то в переднее оконце, притискиваясь лицом к мерзлому стеклу.

— Чего тебе, Прошка, надобно? — вопрошает Карл.

То слуга Прохор, что подле кучера в тулупе сидит, сказать что-то пытается, да только за шумом и топотом не слыхать его. Тычет рукой куда-то назад, глаза пучит, рот будто рыба разевает. Не иначе случилось что — уж не волки ли вослед бегут?!

Повернулся Карл, лицом к оконцу холодному припал, иней пальцем соскреб, дышит на стекло, теплом своим его оттаивая.

Глянул — что за черт: нет при нем охраны — подевалась куда-то! Али с дороги сбились? Не к добру то!..

Тут шум, треск, будто из пушки выпалили — упало поперек дороги огромное дерево, полетели сучья, поднялась снежная буря, а как снег осел, видно стало, что дале пути уж нет.

— Тпру-у! — закричал отчаянно кучер, осаживая коней.

Мотнуло карету так, что она чуть набок не завалилась.

— Что там? — спрашивает тревожно Яков.

— Ох, неладно дело, — бормочет Карл, на коленки бухаясь да из-под лавки ящик с пистолями вытягивая, что он всегда при себе возит. — Не иначе, разбойники лесные шалят.

И верно — так и есть. Из-за сугробов, из-за стволов заиндевелых полезли иваны в тулупах, снегом обсыпанных, в руках у кого дубины, у кого палаши, а у кого и ружья — страсть!

Кучер, как завидел их, стал что есть мочи нахлестывать коней, дабы повернуть их назад, да куда там — узка дорога, скоро не развернуться!

— Ах беда-беда! — причитает, сокрушается Карл, сыну пистолет протягивая. — Не одолеть нам злодеев без солдат, видно, придется теперь помирать!..

Отчаянно бьются под кнутом кони, проваливаясь по брюхо в снег, пытаясь выволочь на дорогу увязшую в сугробе карету. Но не успеть — уж подбегают со всех сторон иваны.