Долина Новой жизни - Ильин Федор Николаевич. Страница 47

Дебатов не было. Маис Куинслей заговорил снова. Он стоял, вытянувшись во весь свой высокий рост, голос его звучал резко и самоуверенно. Он докладывал о результатах весенних испытаний всех подрастающих поколений – от грудных детей до людей вполне зрелых.

Вспоминая полученные вчера от Тардье сведения, я не мог понять, почему он взял такой тон.

– Ежегодные весенние испытания еще лишний раз показали нам, что мы стоим на правильном пути. Физическое и умственное развитие нашей молодежи прогрессирует. Конечно, как и прежде, наблюдаются некоторые колебания. Постоянное движение вперед напоминает собою волнистую линию. Изучаемые нами законы мышления и работы мозга, а также зависимость ее от всякого организма служат предметом нашей неустанной работы. Заслуги Крэга и всех моих помощников по лаборатории слишком велики, чтобы о них говорить. Они общеизвестны. Их практические результаты налицо. Влияние органов внутренней секреции уже использовано нами в полном объеме. Без умственной гимнастики мы не мыслим воспитания. Внушение вошло в нашу жизнь, как постоянный агент. Все это, вместе взятое, создает основы непрерывного прогресса. О физической стороне вам должен доложить мистер Денвуд, а относительно духовной – мсье Тардье. В общих чертах я могу вам сказать, что точное измерение по динамометру с помощью электрических измерителей силы сокращения отдельных мышц и целых их групп показывает, что разряды последних трех лет являются более совершенными в этом отношении в среднем на 2, 3%. Время запоминания уменьшилось на 12-17 секунд, что составляет 5%. Время удержания сведений в памяти удлинилось на 12%. Способность разбираться в различных впечатлениях усилилась в общем на 10%. Все отдельные разряды дают приблизительно ту же самую картину, причем наиболее способных получается от 2 до 5%, с выше-средними способностями 20%, со средними способностями 50% и со способностями ниже среднего 25%. Первые из упомянутых категорий постепенно увеличиваются, последние – уменьшаются. Я думаю, что эти замечательные результаты могут хоть отчасти сгладить то тяжелое впечатление, которое произвело на нас недавно пережитое нами несчастье. Я не считаю возможным скрывать, что этим подробным изучением духовной стороны нашей молодежи мы обязаны несравненному педагогу мсье Тардье.

При этих словах Куинслей повернулся в сторону сидящего в рядах Тардье и слегка наклонил голову. Зал огласился возгласами восторга. Казалось, всем присутствующим хотелось вознаградить себя за то тяжелое чувство, которое было пережито в начале заседания.

Мартини толкнул меня в бок, шепча:

– Вы понимаете? Тардье подкупили. Он позволил скрыть те скверные результаты, о которых говорил мне в частной беседе. Этого от него я никогда не ожидал.

Доклады Денвуда и Тардье были мало интересными – почти голый перечень цифр. Причем я считаю нужным заметить здесь, что и приведенные мною ранее цифры не могут отличаться точностью. Эти доклады заняли очень много времени, и я облегченно вздохнул, когда заседание окончилось. Президиум оставался сидеть за столом, а публика покидала обширный кабинет Куинслея.

Было уже темно, насколько может быть применимо это слово к прекрасно освещенному Главному городу.

Я, Мартини и Фишер задержались у подъезда. Нам то и дело приходилось раскланиваться с проходившими мимо знакомыми. К нам подошел Тардье. Он чувствовал себя, как мне казалось, не совсем приятно; здороваясь, он ни разу не посмотрел нам в глаза. Он был словно в каком-то замешательстве. Он произнес как бы в свое оправдание:

– Ради политических соображений иногда приходится поступаться истиной. Нам, людям узкого горизонта, не всегда видно то, что видят люди, стоящие на вершине.

Мы молчали в ответ, не находя подходящих слов. Только Фишер сказал:

– Конечно, не всегда можно сказать правду.

Когда Тардье удалился, Мартини разразился пылкой филиппикой против Куинслея. Мы отошли с дороги в глубину сада и стояли здесь посреди аллеи, как заговорщики.

– Подумайте только: одного утопить ради собственного спасения, другого похвалить, чтобы лишний раз подчеркнуть свои успехи, подтасовать цифры, затемнить выводы, – это называется политика. Новый мир управляется по старым рецептам! Тогда, спрашивается, черт возьми, стоило ли огород городить?

Я осведомился:

– Неужели то, что нам ясно, не ясно другим?

– Многим умеющим критически мыслить, конечно, ясно, но большинство чужеземцев и все здешние находятся под таким обаянием личности Куинслея, что верят каждому его слову. Нет, если старик умрет, мы здесь не можем оставаться: или надо бежать, или сделаться рабом Макса.

– Старик может умереть в любой день, – заметил Фишер.

– Ценность научной работы, если результатами ее жонглируют для личных целей, пропадет. Макс становится аморальным.

На дорожке показалась фигура одинокого человека, медленно идущего к нам. Мы перевели разговор на какую-то ничего не значащую тему. Предосторожность была не напрасна: это был Петровский. Мы старались не касаться волнующего его вопроса и заговорили о чисто семейных делах. Петровский не уходил, но и не принимал участия в разговоре. По-видимому, мысль его бродила где-то далеко. Фишер обратился к нему:

– Я попрошу вас приехать к нам, вы совсем нас забыли; дети постоянно спрашивают, почему не едет дядя Петровский.

– Благодарю вас, я приеду.

После паузы он добавил.

– Можно ли жить, когда вера утеряна?

– Какая вера и во что вера? – спросил Мартини. – Для меня единственная вера – вера в науку, а она никогда не может быть утеряна.

Петровский угрюмо произнес:

– Вера в людей.

Мартини выразительно свистнул.

– На ненадежном фундаменте не надо строить здания; я всегда считал, что вы большой идеалист.

– Я всегда верил в людей, – вмешался Фишер, – и всегда в них разочаровывался.

– Тогда вы не логичны, – прервал Мартини, – вы не делаете надлежащего вывода.

Петровский сказал глухим голосом:

– Иногда нельзя полагаться и на науку: она может подвести, а это стоит десятков тысяч жизней.

Вдруг он схватился обеими руками за голову и закачался как будто от зубной боли.

Мы стояли, опешив от этого внезапного приступа отчаяния.

Петровский не произнес более ни слова и, шатаясь, пошел дальше.

– Несчастный, он ужасно мучится, – сказал я, – мне всегда очень жаль его; это добрый, симпатичный человек.

– Неврастеник, – бросил Мартини.

– Я боюсь за него, – добавил Фишер.

Мы решили зайти в местный клуб для иностранцев, чтобы немного перекусить, а, главное, выпить, так как у нас после обеда не было во рту ни росинки, а между тем вечер выдался жаркий и душный. Мне кажется, нам не хотелось расходиться.

В клубе мы увидели Петровского: он сидел за отдельным столиком и с мрачным видом глотал коньяк – рюмку за рюмкой, не закусывая.

Разговор наш незаметно возвратился к Тардье. Мартини пояснил:

– Он будет назначен заместителем члена правительства; это самый высокий пост, которого может достигнуть иностранец. Фактически он будет членом правительства.

– Я не понимаю, – спросил я, – какие это дает ему преимущества? В этой стране каждому дается все, что соответствует степени его умственного развития, и на самом деле все получают то, в чем они нуждаются, почти без всяких ограничений. Какие же могут быть побудительные причины лезть вперед по ступеням чиновной иерархии?

– Привычка, принесенная сюда из старого мира. Я знаю, Тардье и там славился как карьерист.

– Значит, надо согласиться, что мы не можем избавиться от приобретенных нами навыков, в какую бы новую обстановку нас ни поставили, – сказал я.

Мартини опорожнил свой стакан с коктейлем и, нагнувшись ко мне совсем близко, выпучив свои черные глаза, как он это всегда делал, когда хотел сказать что-нибудь важное, зашептал:

– Лучше иметь дурные навыки, чем никуда не годную кровеносную систему и ограниченный мозг.

Фишер толкнул его под локоть и строго произнес: