Девочка из снов (СИ) - Резник Юлия. Страница 24

— Чего грустишь, красавица?

Вздрагиваю. Оборачиваюсь к Янару. Акай хотел поселить его в своей берлоге, но через несколько дней всем становится понятно, что тот нуждается в постоянном медицинском уходе. Возвращаться в больницу Янар наотрез отказывается, и тогда я предлагаю ему перебраться в санаторий. Под круглосуточное наблюдение врачей. В специализированном лечении он уже и впрямь не нуждается, а поставить ему обезболивающее или поддерживающую капельницу может кто угодно. Равно как и перестелить простыни или помочь с гигиеническими процедурами.

— Дождь навевает тоску. А ты, я смотрю, не подвержен влиянию погоды. Хороший день? — улыбаюсь и подхожу ближе.

— Один из немногих, что мне остались. — Янар сводит брови. — Я хотел тебя поблагодарить за то, что ты взяла на себя заботы о моем сыне.

Это отдельная боль. Петька… Когда Янар перекочевывает в санаторий, встает вопрос о том, что нам делать с мальчиком. И Акай препоручает его мне. Нет, я, конечно, знала, что этим все и закончится, но оказалась совершенно не готовой к тому, что это случится так быстро.

Моя клетка на глазах уменьшается в размере. Акай все больше времени проводит в моем доме, вытесняя своей медвежьей фигурой те остатки свободы, что я старательно оберегала все это время. Нарушая невидимые границы, не оставляя мне ни сантиметра пространства своими непрозрачными намеками на то, что мы — семья. Убивая меня этой необратимостью.

Назвать себя отцом Петьки ему мешает только то, что его настоящий отец еще жив. Назвать себя его отцом, да… А меня, стало быть, матерью.

— Благодарить меня особенно не за что. Это не мой выбор, Янар, — зачем-то решаю прояснить ситуацию.

— Да, я понимаю. Не твой. Но, тем не менее, это не мешает тебе хорошо к нему относиться.

— Ребенок не виноват в том, что его дед…

— Монстр?

Отвожу взгляд. Я не могу это подтвердить. Страшно. Кажется, Акай услышит, если я озвучу эти крамольные мысли. К тому же у меня нет уверенности, что Янар тот, с кем можно быть откровенной. Я ничего о нем толком не знаю.

— Не понимаю, как ты мог доверить Акаю ребенка, после того, как сам от него пострадал.

Янар качает лысой головой. Задумчиво проходится иссохшейся ладонью по шее.

— Знаешь, а ведь я и мечтать не мог о лучшем отце. По крайней мере, до тех пор, пока он меня не застукал в мамином платье, — растягивает губы в улыбке. — Ну, что смотришь? Думаешь, вру? Черта с два. Он катал меня в оленьей упряжке, учил обращаться с оружием и рассказывал на ночь сказки. Собственного сочинения, между прочим. Вот так… А когда я болел, именно он отпаивал меня лекарствами. И сидел ночь напролет у моей кровати. Мать не сидела. А он сидел.

— Но потом ведь… — опять осекаюсь.

— В том, что было потом, больше моей вины. А что касается Петьки… Он абсолютно нормальный. Понимаешь? Отец с ним поладит. Я знаю.

— Ты тоже нормальный, Янар.

— Да. Но не в глазах отца.

— Это неважно!

— Важно. Я ведь обожал его, Сана. Я его боготворил. На самом деле я бы жизнь отдал, чтобы быть таким, как он хочет. Но это невозможно. Себя не изменить. Я столько раз пытался… Все без толку. А сейчас уж что?

Я не знаю, что на это сказать. У меня нет причин не верить Янару. Акай в который раз открывается для меня с новой стороны. Многогранная он личность. Акай.

Мы замолкаем, и вот так, молча, оборачиваемся на звук открывшейся двери. Помяни черта — он и появится. Интересно, успел ли Акай услышать что-нибудь из нашего разговора? Гашу зарождающуюся в теле дрожь. И буквально заставляю себя шагнуть первой ему навстречу.

— Привет. Не ожидала тебя увидеть.

— Я по делу. Привет, — это уже Янару. — Хреново выглядишь.

— Да уж. На конкурс красоты вряд ли возьмут.

На скулах Акая проступают желваки. Я думаю о том, что, скорее всего, ошиблась. И что Акай злится вовсе не на своего непутевого сына, а на собственное бессилие. И неспособность ему помочь. По крайней мере, сейчас, так точно. Может быть, не такой уж он и железный… Может быть, болезнь Янара заставила его пересмотреть что-то в своих взглядах? Не знаю.

— Так о каком деле ты говоришь?

— Ленке Морозовой совсем худо.

— Учительнице?

— Угу. Возьми свой чемоданчик. Я тебя отвезу.

— Она никогда раньше ко мне не обращалась… — замечаю растерянно. И это действительно так. Елена Петровна, сколько я ее помню, шарахалась от меня, как от чумной. Сначала я этого не замечала, потом удивлялась, потом просто решила, что дело в ее высоких нравственных качествах, не позволяющих ей контактировать с падшими женщинами вроде меня. А еще некоторое время спустя просто перестала обращать на неё внимание вовсе.

— Все когда-нибудь бывает в первый раз. Давай, девочка. Нам лучше поторопиться.

Пожимаю плечами и отворачиваюсь к шкафчику, в котором на такой случай хранится чемоданчик со всем необходимым. Я привыкла, что для местных я — Айболит, к которому всегда можно обратиться. Не то чтобы я об этом мечтала. Я врачом-то и решила стать лишь после того, как узнала, насколько больным родился мой сын. И к удивлению, Акай мне позволил.

Торопливо шагаем к брошенной на подъездной дорожке машине. Пристегиваю ремень, отворачиваюсь к окну и, не в силах больше удерживать в себе стремительный поток воспоминаний, разрешаю им вырваться на свободу.

Он ни разу за все время, что меня «любит», не воспользовался презервативом. Я не наивная и знаю, к чему это может привести. Более того, я могу этого не допустить. Обученная дедом, я знаю, какие травки действуют в качестве натурального контрацептива, но после года, проведенного в ПНД, мне меньше всего хочется возвращаться к той стороне моей жизни. Да и не уверена я, что без своего камня, который отдала мальчишке в больнице, я еще что-то могу. Поэтому новость о беременности я воспринимаю почти спокойно. Почти… Я этого не хочу. Но мои желания на тот момент никого не интересуют. Акая же эта новость приводит в восторг. Он часами гладит меня по подрастающему животу, изучает меняющиеся очертания груди и, заведенный этим всем до невозможности, буквально с меня не слазит. Он одержим. И в те месяцы я впервые понимаю, насколько…

Моя первая настоящая депрессия — послеродовая. И вызвана она не только всплеском гормонов, но и моей уверенностью в том, что, сумей я полюбить Богдана чуть раньше, с ним бы было все хорошо. Да… Любовь к сыну ко мне приходит не сразу. К своей беременности я отношусь как к еще одному виду насилия, но пока даже этого не осознаю. И ругаю себя за то, что не могу полюбить ни «хорошего» человека, который меня вытащил из жерновов системы, ни его семя, растущее во мне день ото дня. Это потом, путем проработки своей проблемы с психологом, я начинаю понимать себя лучше. А тогда… Тогда я ничего не понимаю, да. И виню себя во всех грехах сразу.

— Сана, девочка, мы приехали.

Моргаю. Поворачиваюсь к Акаю. Мы вместе уже столько лет, но он, на мой взгляд, совсем не изменился. Возможно, так кажется потому, что в нашу первую встречу он был уже далеко не молод. Я знаю каждую морщину на его лице. Каждую впадину и выступ. Но до сих пор я не знаю его души. Многое в нем нелогично. Я не могу понять, как в этом человеке уживается желание помочь каждому со всем тем, что он со мной сделал. И продолжает делать.

Спрыгиваю с подножки. Хлопаю дверью. И торопливо шагаю к небольшому домику с красивыми, но сейчас неухоженными клумбами. Навстречу мне выходят притихшие дети.

— Привет. Мама там? — указываю пальцем на дверь.

Маленькая не по годам серьезная девочка кивает. Из-за двери доносится стон. Брат с сестрой переглядываются. Я нерешительно переминаюсь с ноги на ногу.

— Ребят, а давайте-ка вы, пока я полечу вашу маму, отправитесь погулять? Хотите? У меня гостит хороший мальчик, вы можете подружиться. Что скажете? А как нагуляетесь, мы вас домой вернем. Акай… — состроив беспомощную мину, оборачиваюсь через плечо. — Не дело, что дети это все видят.

— Попрошу Аркадьевну за ними приглянуть, — нехотя замечает тот. В этот момент Елена Петровна снова стонет, избавляя меня от необходимости что-то ему отвечать.