Врата Валгаллы - Ипатова Наталия Борисовна. Страница 29

Вот, кажется, как нас прикладывает, впору вовсе о женщинах забыть. Ан нет. Первыми пали барьеры самоограничений. И хотя любой из нас способен сейчас спать с женщиной только исключительно буквально, едва ли в часы относительного покоя кто-то может не думать о них.

Что до Рубена, он подозревал, что обе дивы суть цифровые манекены, и голоса их спроектированы с учетом рекомендаций психотерапевта и биотоков среднестатистического армейского мозга. В любом случае они вызывали у него желаний не больше, чем дешевые латексные модели на батарейках из каталога «Все для холостых». Если... нет, правильно будет сказать, когда он вернется, у него есть название авиакомпании... имя... и лицо.

– Эстергази! – в раздвижные двери Н-18 всунулась голова Гринлоу. – Ты не в курсе? В умывалке твоего пилота бьют!

Взвились – куда там боевой тревоге! Тринадцатый, оскорбленный в лучших чувствах, еще висел в воздухе, вздыбившись и растопырив лапы, а Шельмы уже грохотали по кишке коридора в сторону палубного санузла.

Бента Вангелис, оказавшийся шустрее прочих, влетел в умывалку первым, поскользнулся на кафельном полу – ах, эта вода! – и выехал на середину, отчаянно балансируя руками. Следом ввалились и прочие.

Ох, какое плохое дело. Их было трое. Вале хрипел и извивался, а закрученное на шее полотенце не оставляло ему ничего другого. Рубен хорошо знал этакое полотенце. Посредством точно такого же полотенца на первом курсе двое старших предприняли попытку выразить отношение к месту Эстергази возле трона. Если удачно его набросить, отпадает необходимость держать жертву – так судорожно она вцепляется обеими руками в удавку. Важно также как следует прогнуть ее назад, удерживая в миллиметре от падения. Человеку, чей мозг стремительно теряет связь с телом, кажется, что, потеряв равновесие, он сломает себе позвонки. Иоханнес был к этому близок: лицо побагровело, глаза закатились до белков. Один держал, запрокидывая Шельму назад, двое других жестоко и унизительно точно избивали его скрученными в жгуты мокрыми полотенцами. Тяжелыми, как дубинки.

После короткой схватки Шельмы выложили три тела в аккуратный ряд, прямо в лужу на полу. Трине, Йодль и кто-то из Риккенов устроились у них на спинах, придерживая локти в районе лопаток. Тощие мосластые предплечья Содда торчали из засученных рукавов. Улле Ренн выглядел настроенным весьма решительно, хотя угрозу в его случае представляли разве что ботинки на ногах.

Вале, опираясь на локоть, заходился в кашле. Дален неуверенно стоял над ним: то ли поднимать, то ли дать очухаться. Единственный, кто, ступив на порог, не сделал ни единого движения, был Рубен. Старший офицер среди присутствующих, имевший право «поднять и двигать вопрос».

Коридор за спинами рассыпался гулкой дробью многих ног, па пороге вырос Гросс собственной персоной и еще восемь его пилотов: те, что числились в остатке.

– Что, Эстергази... Что за... дерьмо?

Вале наконец собрал себя в кучку. Дален помог ему подняться, но Иоханнес оттолкнул его руку и, шатаясь, побрел в ближайшую кабинку. Там его громко вырвало. Ни на кого не глядя, с видимым усилием дотащился до питьевого фонтанчика и, зачерпнув ладонью, сполоснул рот. Все молча смотрели на него.

– Иоханнес, ты хочешь, чтобы я дал делу законный ход? – Голос был совершенно чужим, холодным, сухим и таким презрительно-княжеским, каким и от рождения ни разу не был. – Должен предупредить, если он скажет «да», я покончу с тобой, как с комэском и добьюсь расформирования твоей уличной банды.

Вале покачал головой, хотя и видно было, что через силу. Против самого себя Рубен вздохнул с облегчением. Помимо писаного Устава, в армии, само собой, есть и неписаный. Не выносить на вышестоящее начальство то, что... словом, можно не выносить.

– Трое твоих напали на одного моего. Сам их накажешь. Так, чтобы я... нет, так, чтобы он остался удовлетворен?

– А я тебе должен за этого плюгавого педика?

Наверное, это длилось всего мгновение: кровавой яростью заволокло глаза. Эстергази даже испугался: не оно ли, не та ли самая роковая вспышка давления, о которой его предупреждали упорно и долго и каковым предупреждением он так неосмотрительно пренебрегал? Но и испуг был ненастоящий, того же рода, как в бою, когда веселое бешенство заставляло забывать обо всем. Там это было противостояние мастерства и техники, и чужой пилот точно так же был осведомлен о ставках в этой игре. Расстреливая чужой истребитель, он никогда не добивал катапультировавшегося пилота, поскольку это противно чести. Сейчас он не просто желал Гроссу скорой и мучительной смерти – он хотел убить его прямо сейчас и своими руками, раздолбать ухмыляющееся рыло прямо о мокрый кафель. И мог – вот что самое неприятное. Эскадрильи стояли кругом. Трое на одного – полное дерьмо, в глубине души это признавал каждый, но комэск против комэска – это шоу, в особенности если – эти два комэска. И лишь во вторую очередь повод к свалке стенка на стенку.

– Гросс, ты, надеюсь, понимаешь, что на этот раз...

Нет, не то. Ехидный прищур Гроссовых глаз, в которых если и есть тревога, то очень уж глубоко запрятана.

– Если ты отказываешься решать вопрос со своими людьми, я буду решать его с тобой.

– Даже так?

– Так. Вплоть до дуэли.

Гросс присвистнул.

– Вылетишь, – констатировал он. – И с комэсков, и со службы вообще. Хотя с твоей кредитной карточкой можно себе позволить.

– А с твоей – нет.

Победителем здесь будет не тот, кто приложит больше силы в нужную точку, а тот, кто удержит нерв.

– Да ладно, – сказал Ланге, которого в числе нападавших не было. – Шельмам гонору давно бы поурезать. На боевые операции ходим поди. И у нас поди-ка перекрестье прицела имеется. Можем ведь и не оказаться рядом... когда очень понадобимся.

Гросс цыкнул и зашипел, но поздно. Есть грань, которую научаешься не переходить, но для этого требуется житейский опыт и хотя бы минимум ума. Как ни странно, глупая ненависть Ланге столкнула камень с души Эстергази.

– Я этих слов не слышал, – сказал он. – Твой пилот их не говорил. Иначе возникнут сложности, которые действительно не нужны ни тебе, ни мне. Само собой, если вас не будет в нужном месте в нужное время... что это такое – ты сам понимаешь. Вопрос уже не дисциплины. – Он обнаружил, что улыбается, стоя так высоко, что Гроссу не допрыгнуть вровень даже на батуте. – Это называется другим словом.

– Хорошо. – Гросс сделал чрезвычайно важный шаг назад, подчеркнув тем самым уступку, но по-прежнему глядя Эстергази в глаза. – Я их накажу, всех... четверых. За идиотизм! Надеюсь, будешь доволен.

– Не буду, – сказал Эстергази.

Еще секунду они мерились харизмой, потом Шельмы, повинуясь жесту Лидера, слезли со спин поверженных врагов, те поднялись, в комбинезонах, сплошь пропитанных водой, и, ни на кого не глядя, вышли первыми. Ни один из Шельм не тронулся с места, пока все остальные Кинжалы следом за своим комэском не покинули поле боя.

– Свободны, – сказал Рубен уже своим нормальным голосом.

Из всех побед эта была самая тяжелая.

Не торопясь и проходя в двери по одному, пилоты потянулись обратно.

– Вале!

Иоханнес вздрогнул, обернулся, взглянул – как обжег. Рубен даже вздрогнул непроизвольно.

– Я говорил по одному не ходить?

– Так точно, командир. Съер.

– Индивидуалист?

– Вроде того.

– Я тоже, – неожиданно признался Рубен. – Как по мне, подходящее качество для аса.

Если прикрыть глаза, меру наполнения пространства чувствуешь, слыша хождения и стуки, и негромкие голоса, какими приветствуют друг друга давно знакомые люди, кому уже не столь важно соблюдение субординации. Тремонт сел рядом с Крауном, и кадровик не стал поднимать век, потому что и сам знал: лицо старого друга было от усталости серым, а взгляд – беспокойным. И это попятно: из всех, кто тут сегодня собрался, на пего пришелся главный удар. Вот только сейчас ему выпало «накачивать героизмом» сто семьдесят смертельно уставших, плохо побритых парней, тяжко молчащих на грани тихой истерики. Сто семьдесят. А две недели назад было двести сорок. Крауну не было нужды смотреть, чтобы узнать чифа летной части по... а собственно, по чему? По характерному ощущению тепла, происходящего, должно быть, от трепета его внутреннего огня? Вольно или невольно Краун переносил чувство восприятия этого огня с Винсента, которому искренне симпатизировал, на всех знакомых пилотов, поскольку ему казалось – оно принципиально свойственно им. В той или иной степени, разумеется.