Железная маска Шлиссельбурга (СИ) - Романов Герман Иванович. Страница 5

Прадед, переяславский полковник, также отстаивал независимость Малороссии, был одним из предводителей мятежного Запорожья, казаки которого разделили горькую участь шведов. Сожгли саму Сечь и поселки царские войска, без жалости истребляя казаков, которых за изменников и воров принимали. За переяславским полковником русские долго охотились, подсылали неоднократно коварных убийц, как писал сам царь Петр, чтобы «этого бездельника истребить».

Дед Федор Мирович был генеральным есаулом при Орлике. В Гетманщине и Запорожском казацком войске этот пост был почти равен канцлеру, если с европейскими мерками подходить. Яростно сражался против русских и после поражения бежал в Швецию, потом путь его направился в Польшу, к королю Станиславу Лещинскому. Его брат Василий до шведских земель не добрался — схватили царские драгуны, заковали в кандалы и отправили в Сибирь на вечную каторгу. А заодно еще пятерых братьев Мировичей отправили в ссылку, в город Тобольск, на «вечное поселение».

Однако род Мировичей на этом не пресекся — недаром есть поговорка — щуку съели, а зубы остались. Отец и дядя Яков, благодаря прекрасному образованию, на которое их родитель не жалел ни злотых, ни рублей, тоже выбились в люди, заняв достойные роду места. Первый стал секретарем польского посла графа Потоцкого, а второй занял тоже место, но гораздо выше по положению — у самой императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого. Вот только страсть к авантюрам у Мировичей в крови — братья составили заговор в пользу автономии Малороссии. И как всегда в России, в любом деле всегда найдется либо предатель, или доносчик.

Так что отправились два беспокойных для царицы юноши в Сибирь, в знакомый всем Мировичам город Тобольск, где и родился у Якова сын, получивший в крещении имя Василия. Семья бедствовала в ссылке, совсем обнищала вконец — все имения рода были конфискованы и давно поделены среди приближенных императрицы Елизаветы Петровны, а скромного отцовского жалования капитана захудалого гарнизонного полка едва хватало на необходимые нужды. Но извернулись, порой голодовали на хлебе и воде, но Василий получил хорошее образование.

В Тобольске имелась «немецкая» школа для детей ссыльных дворян. Ее директором и преподавателем по всем предметам был Сильвестрович, немец по происхождению, долгое время живший в России. Лютеранин по вере своей, он был блестяще образован. Уроки шли на одном дыхании, учиться было интересно. Знания истории и математики, грамматики немецкого и русских языков, музыки, риторики и других «изящных искусств», усваивались прекрасно, дети впитывали их как губка воду.

Дома обучение отпрыска славного рода продолжалось — французский и польский языки давались Василию легко, ведь на них говорило все образованное общество Малороссии, а отец все же был секретарем посла. Да еще хорошо владел татарским языком — но то плод векового соседства с Крымским ханством. Про воинское обучение и говорить не приходится — езда на коне, сабельная рубка и шпажный бой для поединков, «огненные забавы» — стрельба из пистолей и ружей. Воинские экзерциции и команды дополняли обучение, столь нужное для юноши — дворянина и будущего офицера, ибо иной службы, кроме воинской, не мыслилось.

Так что, усердно пройдя курс школы и дождавшись Высочайшего разрешения покинуть место родовой ссылки, Василий Яковлевич приехал в далекий Санкт-Петербург два года тому назад. И не остался в блестящей столице «серым» провинциалом.

Его стихи читал сам Ломоносов, «угрюмый гений» российской науки вирши одобрил, сказав, что появилась в державе «поэтическая школа». Влиятельный Бецкой, незаконнорожденный отпрыск князя Трубецкого, объявив конкурс на обустройство маленьких мостов через каналы перилами, выбрал главными именно эскизы Мировича, который их подал в надежде получить денежное вспомоществование. И не прогадал — сорок полновесных серебряных рублей, новеньких и блестящих, только отчеканенных на Монетном дворе «северной столицы», с профилем императрицы Екатерины Алексеевны на аверсе, стали ему наградой.

Сняв карликовую мансарду над сенями в доме партикулярной верфи на Литейной части, Мирович с трудом и нетерпением дождался зачисления в Смоленский пехотный полк в чине прапорщика. Причем, вскоре стал адъютантом шефа смолян, генерал-аншефа Петра Ивановича Панина, родного брата главы всемогущей Тайной экспедиции…

Глава 4

Так, свеча горит, за окном белая питерская ночь, которая может быть исключительно летом, так как, несмотря на «каменный мешок», достаточно тепло. А вот ручонки не мои — юношеские, тонкие в кости, но жилистые. Охренеть можно! Сколько я лежал без сознания? Минут десять, и не больше получаса — свеча не сгорела».

Иван Антонович затравленно оглянулся, чувствуя острый приступ паники. Если бы не долгая работа следователем, да еще участие в войне, он бы сейчас орал и бросался на стены. А так только вытирал холодный пот со лба рукавом и напряженно размышлял:

«Вокруг каменные стены с потолком, камера никуда не делась. Либо это самая доподлинная реальность, или меня конкретный глюк одолел на старости лет, и я просто впал в безумие. Но вот это легко проверить — сумасшедшие боль не ощущают, в отличие от психов. Легендарный Камо на этом прокололся, когда попытался симулировать безумца, но только врач оказался знающим. Так что сейчас нужно встать с кровати и проверить свои соображения, нет ничего лучше собственного опыта».

Никритин рывком поднялся с жесткого топчана, подошел к подсвечнику и провел запястьем над пламенем. Отдернул руку — боль испытал сразу. Затем решил провести новый эксперимент, очень сильно ущипнул себя за бедро ногтями — зашипел рассерженной кошкой, в глазах навернулись слезы — настолько ему было больно.

— Так… Это реальность, а не плод моего больного воображения. А потому садимся на нары и начинаем крепко думать, — тихонько размышляя вслух, Иван Антонович уселся на жесткую кровать, а именно ее он поначалу принял за топчан и машинально провел ладонью по волосам. Потребовалось неимоверное усилие воли, чтобы не отдернуть руку. Еще бы — привыкнув за долгие годы к седому «ежику», обнаружить роскошную гриву, стянутую веревочкой на затылке по типу конского хвоста.

Затем Никритин ощупал пальцами лицо — нос прямой, а у него он был свернут на сторону клювом — пропустил когда-то прямой удар от пьяного «кухонного боксера», обычного семейного дебошира. Затем медленно провел языком по зубам, коря себя за то, что не сделал этого раньше. И не обнаружил протезов, как сверху, так и снизу. «Голенькие» десны, которыми раньше жевал лишь мягкий хлеб с кашей, оказались полны вполне крепких зубов — по крайней мере, от надавливания языком они не шатались.

Рывком спустил с себя штаны, развязал завязки и на кальсонах. От свечи шло достаточно света, чтобы осмотреть ноги и моментально понять, что они не его собственные — без старческой дряблой кожи, без артритных колен, отсутствуют следы ранений. Чуть дрожащими пальцами он вернул одеяния, аккуратно завязал тесемки. Кровь словно застыла в жилах, настолько открытия потрясли его разум. Только тут силы покинули бывшего следователя — он безвольной куклой рухнул на одеяло. Однако мозг продолжал лихорадочно работать, мысли прогонялись по нему целой вереницей, почти не задерживаясь для обдумывания:

«Это не сон и не бред! Примем за данность, проверенную экспериментом. Я в чужом для себя теле — судя по коже и зубам, вполне себе молодом, чуть больше двадцати лет, но гораздо меньше тридцатки. А это означает только одно — бывший следователь, подполковник милиции в отставке Иван Антонович Никритин умер в Шлиссельбургской крепости на экскурсии 28 сентября 2020 года от сердечного приступа», — губы непроизвольно искривились в болезненной гримасе.

Однако отчаяния не было — мозг продолжал работу, и теперь принялся очерчивать перспективы столь невероятного случая, о которых ему раньше приходилось только в книжках читать. Тех, что о «попаданцах» в прошлое вещали в стиле исторического фэнтези или альтернативки — как-то на старости лет пристрастился к такому чтению. Интересно стало ему как историку, так и бывшему следователю, такую литературу почитать, благо свободного времени на пенсии хватает.