Царская охота (СИ) - "shellina". Страница 6

— Да какой-то виконт де Пуирье. Говорит, что у него послание от короля Людовика к тебе, государь Петр Алексеевич. Мы его проверили, и письмо вскрыли, не читали, правда, никакой ловушки, обычное письмо, поэтому-то он сюда каждый день повадился бегать. Не сомневайся, когда решишь принять, еще раз все перепроверится.

— Я и не сомневаюсь. Давай на завтра его поставь в расписание. И Демидова позови, хватит уже без дела сидеть, так и с ума сойти можно, — я встал и вместо того, чтобы пойти в кабинет, решительно направился к выходу из приемной, чтобы пойти в свою спальню и попытаться уже уснуть. В дверях я столкнулся с поручиком Безгиновым, который ежедневно приносит мне сведенья из монастыря. Уж не знаю, как они передаются, но предполагаю, что кто-то из медикусов делает доклад, который записывается дежурным офицером оцепления и потом уже передается мне.

Развернув лист, я пробежал по нему глазами. После чего молча подошел к Митькиному столу, схватил стоящую на нем фарфоровую вазу и запустил ее в стену. После чего, тяжело дыша посмотрел на своего секретаря.

— Встречи не отменяются, — процедил я сквозь зубы. — Но сегодня меня не беспокоить, никому.

И я стремительно вышел, сжимая кулаки.

Дмитрий Кузин — доверенный секретарь государя-императора Российской империи Петра Алексеевича развернул брошенную государем на стол бумагу-донесение и углубился в чтение. Прочитав ее, покачал головой.

— Господи, не погуби душу безгрешную, — прошептал он и перекрестился, потому что в бумаге было сказано, что ее высочество Филиппа-Елизавета слегла днем с лихорадкой. Возле нее сейчас Лерхе, но никто не может гарантировать, что все обойдется.

Глава 3

Иоганн Лерхе, которого здесь в России называли Иван Яковлевич, довольно необычно, но к этому вполне можно привыкнуть, вышел из кельи сестры Марии, которая вот уже второй день как впала в забытье, и решительно направился к выходу, чтобы глотнуть свежего холодного воздуха, приправленного крепким табаком, потому что в тесной душной келье, пропитанной тяжелым запахом болезни и приближающейся смерти, у него закружилась голова, а во рту появился неприятный горьковатый привкус. Он никак не мог справиться с проклятой болезнью, которая уносила одну жизнь за другой, и ей было наплевать на то, что происходит это в монастыре, фактически на святой земле. От этой болезни не было лекарства, или оно было еще не открыто, как не было лекарства от чумы. Он читал труды Фракасторо и Левенгука, которые утверждали, что болезни — есть суть жизни мельчайших организмов, не видимых глазом, и Левенгук даже продемонстрировал, с помощью своего увеличительного прибора, как их много в обычной капле воды, и хоть труды этих мужей выставили на посмешище, Лерхе глубоко внутри был с ними согласен — болезни вызывают мельчайшие живые существа. Еще бы узнать, как эти существа побеждать.

Единственное, с чем он пока справлялся — это не давал черной смерти вырваться за пределы монастырских стен, да еще записи вел, наблюдая за течением болезни, за тем, как она распространяется, и что помогает не заразиться… Вот последних наблюдений ощущалась явная нехватка, потому что, согласно его наблюдениям, не заразился лишь он, да еще один медик, Николай Шверц, прибывший в Россию в то же время, что и он сам из Пруссии, хоть и заболел, но перенес болезнь как обычную простуду, а страшные пустулы сошли у него на пятый день, не оставив следов. И сам он и Шверц прошли в свое время вариоляцию, использовав корочку с пустулы больного оспой. Но вариоляция, как ни крути, очень опасна, и после нее многие заболевают оспой и умирают, поэтому Лерхе не думал, что ее можно внедрить повсеместно. Сам-то он прошел эту процедуру, потому что в силу своей профессии имел гораздо больше шансов заразиться и умереть, а так, в случае благоприятного исхода, он получал защиту как минимум от одной смертельной болезни.

— Доктор Лерхе, — к нему подошел молодой ученик Бидлоо Евгений Самойлов. Переведя дух, словно только что долго бежал, этот двадцатипятилетний мужчина смог сказать то, ради чего подошел к присланному самим императором лекарю. — Хочу сообщить, у сестры Феофании жар пошел на убыль, и она уже не пытается силой прорваться за ворота.

— Это не очень хорошо на самом деле, болезнь еще не побеждена. Я вообще заметил, что, когда жар спадает, состояние резко ухудшается, — он внимательно смотрел на Самойлова, который первым заболел из присланных императором Петром медикусов и, благодаря своему могучему организму, сумел выжить. Правда теперь лицо его носило признаки перенесенной болезни, но не такие страшные, как это могло быть — всего-то пара-тройка оспин и почти все они на лбу. Так что лицо молодого мужчины почти не пострадало и не сделалось уродливым. Вот только слабость никак не покидала его, да одышка мучила, стоило пройтись по территории монастыря. Но сам Самойлов был уверен в том, что вскоре это пройдет, и Лерхе поддерживал молодого коллегу в его уверенности. — Что ее высочество? — Вообще-то Филиппу-Елизавету лечил он сам, вот только сегодня еще не успел навестить свою высокопоставленную больную, но это не значило, что принцесса была предоставлена сама себе, за ней круглосуточно наблюдали.

— У нее начали появляться пустулы… — Самойлов замялся, затем продолжил. — Только не с головы как это часто бывает. Несколько на руках, два на лбу, и… жар усилился.

— Что? — Лерхе удивленно посмотрел на него. — Этого быть не может, — на что Самойлов развел руками. Лерхе задумался, затем высыпал табак из только что набитой трубки, которую он так и не прикурил, и решительным шагом направился в отдельно стоящее здание, предназначенное как раз для пребывания особо знатных особ, чтобы лично все проверить самому.

Сегодня утро было просто адовое. Я не мог заставить себя встать с постели. Голова трещала, во рту засуха, мышь где-то за плинтусом топает как слон, в общем, все признаки глубочайшего похмелья на лицо, или, скорее, на лице.

— Государь, Петр Алексеевич, пора вставать, — приоткрыв один глаз, я обнаружил Митьку, стоящего надо мной, скрестив руки на груди и поджав губы. Надо же, не одобряет. Да пошел он, что бы понимал, свинья рыжая.

— Пошел вон, — проговорить получилось довольно внятно, и меня это как ни странно порадовало.

— Вот уж вряд ли, — это что он мне это? Императору Российскому? Вот как счас встану! — Потом, как в себя придешь, можешь хоть казнить, а сейчас я никуда не пойду.

Дверь приоткрылась с жутким скрипом, вот же сволочи, смазать петли не могут, что ли? Я накрыл голову подушкой, чтобы никого не видеть и не слышать.

— Ну что тут? — какой же у Петьки голос может быть противный, прямо по нервам полоснул. И чего так орет с утра пораньше?

— Да не шибко хорошо, вот, сам посмотри, Петр Борисович, — вот Митька, сукин сын. Пригрел змею на груди, называется. Я поглубже залез под подушку, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. — А сказать не могу, дабы честь государеву не уронить.

— Ух ты, один, два, три, четыре… семь! Силен, государь, неча говорить, — в Петькином голосе звучала задумчивость. — И нет бы кого позвать в компанию, меня, например, так сам все употребить изволил. Тебе не кажется, что плохо государю? — надо же заметили. Я вытащил голову из-под подушки и подполз к краю кровати. — Тазик подставь, пожалей труд холопов при опочивальне, — спокойненько так говорит, прямо философ, мать его. Но как же мне плохо, кто бы знал.

В тот момент, когда я дополз по края, на полу, прямо перед мордой появился серебряный таз, куда меня благополучно вырвало. Когда спазмы прекратились, у лица тут же появился бокал с прекрасной, такой вкусной водой, а само лицо заботливые руки протерли холодным полотенцем. Немного полегчало. Приподнявшись на локтях, я сумел поднять голову и посмотреть на этих помощничков мутным взглядом.

— Выпорю на конюшне, лично шкуру спущу, — сообщил я прямо в их отвратительно здоровые морды.