Невозможное (СИ) - "Mb Vivian". Страница 3

— Я… Сейчас принесу, — пробормотала Эмили и почти бегом бросилась к лестнице, ведущей на второй этаж.

— М-да, придётся повозиться, — Ферн покачал головой, разглядывая старую трость-хлыст, и в самом деле слегка заржавевшую, с затупившимися лезвиями и местами заклинившим механизмом трансформации. — Проще принести вам новую, мисс. Вы не будете возражать? Да и конструкция у нас там уже более удобная. И вес меньше. Давайте я эту заберу в мастерскую, мы её там постепенно починим… Если захотим. А вам я завтра принесу новенькую, изящную, готовую к бою. Идёт?

— Д-да, конечно, — Эмили закивала, — как вам будет угодно. Я с благодарностью приму… Если вас не затруднит.

— Не затруднит, — решительно отозвался Ферн. — Нисколечко. Вот только… Мисс Лейтер… Прошу простить меня за бестактность, но… Вы что, меня боитесь?

— Б-боюсь? — Эмили с отчаянной решимостью вскинула взгляд на собеседника. — Нет, господин Ферн, не боюсь… С чего бы это мне вас бояться?

— Ну, вы почти не смотрите на меня, говорите таким испуганным голосом… Простите ещё раз, но… Может, я что-то говорю или делаю не так? Мне хотелось бы понять — и больше не допускать ошибок. Не хочется, знаете ли, прослыть монстром, пугающим юных девушек. Монстров и ужаса мне и на улицах хватает. — Ферн хмыкнул, но глаза его не улыбались. Эмили робко заглянула в них — и вместо весенней зелени увидела мрачность лесного мха, напитанного болотной сыростью.

И что-то ещё она увидела там… Что-то, к чему её озябшая душа потянулась — не как к согревающему огню, а как к чему-то родственному, близкому, созвучному…

Всепоглощающее одиночество. Потерянность. Затоптанные угли надежды.

Боль. Там было отчаяние, но сейчас оно сменилось удушающей тоской.

Но не пустота. Не пустота!

— Простите, господин Ферн. — Голос больше не дрожал. Эмили протянула руку и вернула собеседнику тот успокаивающий, подбадривающий жест — легко коснулась пальцами предплечья и тут же убрала руку. — Я просто стеснительная. И тяжело схожусь с новыми людьми. Я не боюсь вас, конечно же нет. Можно сказать, что я боюсь вообще всех людей, и это не относится конкретно к вам, к вашим словам или действиям. Прошу, просто не обращайте внимания.

— О… — Улыбка Ферна потеплела и стала… Смущённой? — Понимаю. Простите за этот бестактный вопрос. Больше такого не повторится. Но я искренне надеюсь, что вы всё же перестанете так меня стесняться, иначе мне будет довольно-таки затруднительно обучать вас применению трости. Знаете, — и он улыбнулся иначе — по-настоящему весело, с каким-то мальчишеским озорством, — у нас в мастерской наставники на учеников нередко покрикивают. И даже с употреблением крепких выражений! Конечно, я в присутствии девушки такого себе не позволю, но всё же… Поверьте, это весьма оживляет процесс! Возможно, даже ускоряет.

Эмили засмеялась, чувствуя невыразимое облегчение.

— Понимаю, догадываюсь! — сквозь смех проговорила она. — И сразу же заявляю, что согласна на ругань, если она поможет мне быстрее научиться! Обещаю, что не буду сердиться на вас за это. Можем даже составить с вами соответствующий контракт!

При слове «контракт» Ферн отчего-то немного помрачнел, но тут же снова заулыбался — легко и заразительно. Эмили смотрела на него и удивлялась метаморфозе, произошедшей с ним за какие-то четверть часа — вошёл в часовню мрачный, смертельно уставший, почти сломленный человек, а в том, кто сидел сейчас напротив неё с заржавленной тростью в руках, сила и энергия бурлили, как весенние соки в стволе дерева.

«А может, он так же, как и я, просто рад оказаться нужным?..» — мелькнула у девушки мысль. Охотник одинок на улицах Ярнама. У него нет семьи, его товарищи по оружию гибнут так быстро, что не успевают стать друзьями. А ведь каждому человеку нужно тепло. И так важно — жизненно важно! — не только ощущать его, но и дарить.

2

Ночь Охоты длится долго. Вернее, не так. Время будто бы останавливается, когда кроваво-красная Луна застывает в зените, оценивающе глядя на то, как на улицах Ярнама совершаются кровавые жертвоприношения в её честь.

День после такой ночи тоже кажется бесконечным. Для тех, кто пережил Охоту и увидел рассвет, день этот становится символом новой жизни. Очередной жизни… До следующего восхода красной Луны.

Жизнь, разорванная на клочки. А из разрывов кровью сочится алый лунный свет.

Ферн уже семь лет жил… такими обрывками. И в каждой новой жизни находил всё меньше и меньше себя самого — такого, каким он был до приезда в Ярнам. И, пожалуй, был только рад этому.

Впрочем, тот угрюмый, смертельно уставший молодой человек, который семь лет назад буквально сполз с коня перед воротами Соборного округа Ярнама и назвал страже своё имя: «Корнелиус Ферн», в любом случае уже не являлся тем, кто двадцать лет прожил в поместье Ламотт — любящим сыном и братом, окружённым любовью родных.

В каждом из этих кровоточащих «разрывов» терялась часть памяти о безвозвратно ушедших временах. И Ферн смиренно ждал, когда эти воспоминания исчезнут совсем. Ему и без них хватало тоски — в его теперешней жизни тоска была единственным чувством, за которое судьба не наказывала.

Остальное…

Поводов для радости и так было слишком мало. Познакомиться с приятным человеком да найти новую интересную книгу — больше ничего и не осталось, пожалуй.

Дружба… Какова цена? Сегодня ты привязываешься к человеку… а завтра стоишь у его могилы на Хемвикском кладбище. Чаще всего — у пустой могилы. И хорошо если это не тебе самому пришлось упокоить друга, обратившегося в зверя.

Любовь? Об этом даже подумать было страшно. Конечно, женщин в мастерской было немало. И многие из них были не только умны и прекрасно воспитаны, но и весьма хороши собой. И все они… Ведь все они тоже были Охотницами! А это означало, что их тоже часто приходилось хоронить.

В первый год Ферн ещё тянулся к людям. Привязывался к наставникам, проникаясь глубоким уважением к их терпению, отваге и мастерству. Заводил приятелей и друзей среди Охотников, тайком заглядывался на симпатичных Охотниц.

Сколько похоронных процессий ему пришлось сопроводить, чтобы избавиться от иллюзий по поводу того, что для него — для ярнамского Охотника — ещё возможна нормальная человеческая жизнь, неотъемлемой частью которой являются тёплые и дружеские отношения с другими людьми?

Не так уж много. Удары, особенно самые первые, оказались слишком болезненными.

И Ферн отдалился от людей. Никогда больше он не участвовал в дружеских посиделках в мастерской, никогда не соглашался после патрулирования прогуляться в компании молодых Охотников, провожающих Охотниц по домам. Его друзьями стали книги, которые, хоть и могли сгореть, рассыпаться на листы или прийти в негодность от сырости и плесени, всё же не кричали и не стонали, умирая.

Резкую перемену в его поведении в мастерской заметили не сразу, но после очередного, пожалуй, чересчур резкого отказа присоединиться к компании, направляющейся в пивную, чтобы расслабиться после тяжёлой ночи, один из недавно появившихся в отряде Охотников, приезжий, как и почти все они здесь, недоумённо вскинув бровь, смерил его взглядом и произнёс: «Farouche» [1]. Ферну понравилось это слово, хотя тогда он и не знал, что оно означает. Потом выяснил… И нисколько не возражал, когда оно пристало к нему как прозвище.

Почему он так резко ответил? Почему стал иногда казаться и заносчивым, и высокомерным, и грубым?

Он говорил себе, что его просто раздражают эти смешные попытки сделать вид, что они, Охотники, — обычные люди, которым доступны простые обывательские радости. Глупо! Глупо и опасно.

А на самом деле…

Нет, в этом он не мог, никак не мог себе признаться! Это ведь больно. И, пожалуй, даже стыдно.

Да, душа его отчаянно жаждала тепла. Но Нелюдимый Ферн уже слишком хорошо знал, что в Ярнаме тепло почти всегда означает близость погребального костра.