Аз Бога Ведаю! - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 76

Испытывая отвращение и мерзость, каган однако же промолвил:

– Повинуюсь, владыка!

А хотелось ему назвать подзвездного «растлителем царей»...

Как требовал ритуал, каган двинулся к двери задом, то и дело кланяясь, однако ленивый и спокойный, словно спящий лев, рохданит сказал ему:

– Теперь ты можешь уходить, как подобает царю.

Оставив подзвездное пространство, богоподобный спустился в тронный зал и долго сидел в отупении, без молитв и каких-либо мыслей. Но шумный праздник за стенами крепости, совершаемый жителями Саркела по случаю воссияния звезды, вывел кагана из бесчувственного состояния. Народ так самозабвенно веселился, что незаметно заразил весельем своего царя. К тому ж, помолясь богу о ниспослании ему пути к Таинствам, богоносный вдруг озарился откровением: содомский грех, за который жестоко наказывали в Хазарии, недопустим для простых смертных! Он есть принадлежность высшего разума и является благом для посвященных. Однако, став достоянием толпы, он оборачивается земным грехом. Не потому ли господь стер с лица земли древние города Содом и Гоморру, что жители их покусились на таинственный ритуал, не ведая о его сути? Толпе нужен веселый праздник на улице, простые земные забавы, вино и танцы, любовь женщин и мужчин, соитие во имя деторождения.

Вдохновленный такими мыслями, каган воспрял духом и захотел поехать по праздничному городу. Он все более наполнялся восторгом причастности к сакральным деяниям, незримым для земного мира, но, имея при этом человеческий образ и подобие, ощущал желание выплеснуть свою радость на всеобщем празднике. От диких кочевых времен Хазария унаследовала суть народного гуляния, которая теперь сводилась к состязанию воинов-всадников, питию хмельного кумыса и безмерному обжорству. Прямо на площади горели костры, тут же резали коней, овец и кур, забыв о кошерности, и напрасно раввины пытались усовестить и белых и черных хазар, грозились наказанием божьим и штрафами. Кочевой дух вольных степей возобладал над разумом.

Но вот по городу поскакали кундур-каганы и лариссеи, предупреждая, что на празднике будет сам Великий и богоносный каган, и на какое-то время пригасили разгульный огонь площади. Горожане затаились в ожидании знака каган-бека, чтобы вовремя пасть ниц: никому не хотелось умирать среди веселья. Богоподобный сел на коня у стены внутренней крепости и поехал шагом. Он почувствовал запах жаренного на костре мяса, и сразу же ему захотелось отведать этой простой пищи. Однако он вспомнил наказ рохданита-легионера и посмеялся над своим желанием. Что стоят мерзкая пища и дикие обычаи? Через три дня перед ним откроется новый Круг Великих Таинств! Взирая на согбенные спины своих подданных, он проехал через всю площадь и даже не рассердился на них, не возмутился, что, презрев заповеди, хазары едят сегодня поганую пищу. Каган направился было к синагоге, но тут среди безмолвия, нарушаемого треском огня и жира, вдруг послышался в глубине площади неясный говор, шум и страстные крики. Никогда еще в его присутствии ни один смертный не издал и звука, поэтому богоносный остановил коня и велел Приобщенному Шаду выяснить, кто посмел подать голос. Каган-бек выслал кундур-кагана, и скоро тот привел с помощью лариссеев опившегося кумысом черного хазарина-мусульманина, которого можно было узнать по чалме. Возмутителя спокойствия уронили на колени перед каган-беком, склонили голову.

– Почему ты кричал? – спросил Приобщенный Шад. – Разве ты не слышал, что по улицам города проезжает Великий каган?

– Слышал, – признался мусульманин. – И потому кричал.

– Что ты хочешь?

– Посмотреть на Великого кагана!

– Но ты же немедленно умрешь.

– А если не умру? Если молва людская есть ложь?

Пытливым умом молодой каган-бек и сам был бы не прочь увидеть силу сакрального облика богоподобного и потому не стал бросать усомнившегося хазарина в земляную яму. Он подъехал к богоподобному и, хитря, покорно возвестил о случившемся, подталкивая кагана к испытанию: мол, пусть веселящийся народ придет в себя и устрашится божьего гнева. Он не надеялся, что богоносный владыка Хазарии согласится показать мусульманину свой сакральный лик, поскольку сам не верил в неотвратимую смерть разгулявшегося смельчака, а незаметно прирезать его на людной площади не так-то просто, останется рана и кровь на земле. Но каган вдруг окинул взглядом преклоненный народ и взмахнул рукой:

– Приведи его сюда.

Через несколько минут Приобщенный Шад самолично привел и поставил на колени взбунтовавшегося хазарина. На голове его был мешок из черного полотна, а руки скручены волосяной веревкой.

Народ вокруг хоть ничего и не видел, но зато все слышал и, затаившись, перестал дышать.

– Верно ли, что хочешь посмотреть на меня? – спросил каган.

Услышав его голос, смельчак оробел и вымолвил слабым вздохом:

– Да, превеликий...

– Тебе не жаль расставаться с жизнью?

– Я испытать хотел...

– Что ж, испытай! – жестко и властно сказал каган. – Сними с него мешок.

Приобщенный Шад очистил мусульманина огнем и резко сдернул покрывало с его головы. Смельчак стоял на коленях, зажмурив глаза и опустив голову.

– Смотри!

Каган-бек сделал движение, чтобы поднять плетью подбородок хазарина, но богоподобный подал ему знак отойти в сторону.

Борясь с собой, подрагивая всем телом, мусульманин с трудом распрямил шею и открыл глаза...

И в тот же миг смертельная судорога пронизала его с ног до головы. Он опрокинулся на спину, словно от удара молнии, и испустил дух. Все произошло так быстро, что каган-бек опомнился не сразу, а опомнившись, пал перед богоносным на колени.

– О, всемогущий!.. Он мертв!

Каган же расслабился в седле и медленно поехал вперед. Его конь бережно переступил через покойника, но чуть не стоптал распластанного на земле Приобщенного Шада.

Возвратившись в башню, богоподобный немедля встал к алтарю и начал читать благодарственную молитву. Праздник на площади уж более не шумел, город словно вымер, лишь ветер доносил запах дыма от сгоревшего на огне мяса. Через четверть часа каган посмотрел в бойницу: площади и все прилегающие улицы были пусты, закрылись лавки, двери домов и ворота усадеб. По мостовой бродил потерявшийся ребенок и громко плакал, призывая мать. И это был единственный голос в тот час...

– Рабы, – со смутным чувством вслух сказал богоподобный, как бы продолжая размышления рохданита-легионера. – Они боятся смерти и потому выживают. А благородным неведом этот страх, ибо они ценят свою свободу выше, чем жизнь без чести, чем жизнь в неволе... А если к стремлению выжить во что бы то ни стало приобщить жажду власти, рабы становятся непобедимы!

Ему показалось, что он уже близок к разгадке антитезы – царь царей и раб рабов, – и ход собственных мыслей возродил в нем жгучее нетерпение вновь взойти под звездный купол, однако в тот же миг он вспомнил о великих дарах, кои следует возложить на жертвенник, прежде чем отворить дверь в святилище. До конца установленного срока осталось менее трех дней, а в его руках не было ни одного золотого! Если в сей же час казна-каган отправит караван верблюдов из Итиля, то едва ли великие дары придут вовремя.

Он вызвал каган-бека и приказал немедленно отправить голубиной почтой послание в столицу, чтобы казна-каган отправил десятину от годового дохода не караваном, а летучим отрядом всадников. И чтобы не жалели лошадей! Покуда Приобщенный Шад писал, богоносный вновь приблизился к бойнице: ребенок все еще бегал по пустынной улице и звал, только успел уже охрипнуть от крика, и голос его был едва слышен...

Каган прочитал послание, приложил к нему свой перстень и не велел, а попросил привести к нему плачущее дитя с улицы. Приобщенный Шад все еще был потрясен смертью мусульманина, и теперь не в состоянии был ни лукавить, ни лгать, а лишь безмолвно повиноваться. Обожженное огнем лицо его не выдавало никаких чувств. За исключением Приобщенного Шада, никто не мог взойти в тронный зал, и земной царь Хазарии обязан был строго блюсти неприкосновенность сакрального престола; тут же, забыв о ритуалах, он сам ввел простого смертного туда, куда был заказан путь. А обычай претил допускать сюда до срока даже престолонаследника из рода Ашинов...