Кольцо «Принцессы» - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 71
– Федора, брысь! Не мешай!..
Кошка прыгнула с его плеча, развалив песочный дворец, на столб детского грибка. Подполковник, стоя на коленях, секунду смотрел перед собой и вдруг всхлипнул, размазал по лицу грязь выпачканными в песке руками.
– Гадина! Ух ты, гадина!
Вскочил, отодрал перепуганную животину от столба и стал пихать головой в ведерко, потом вмял в песок, навалил его сверху, почти похоронил на месте разрушенного замка, но кошка вырвалась, заорала, а хирург схватил палку и помчался догонять ее.
В тот вечер Шабанов застал кадета пьяным. Похоже, Скалозуб только что ушел, а Олег убирал остатки богатого пиршества. Три пустых бутылки из-под коньяка валялись на полу и две початых стояли на столе среди россыпи фруктов. Увидев Германа, товарищ Жуков заблажил, полез обниматься.
– Герка! Мать ее!.. Гуляем! Сегодня гуляем до утра!
Стал разливать коньяк и пилить ножом твердый и ускользающий лимон.
– Что будет утром? – хмуро спросил Шабанов. – Головка вава, во рту кака...
– Нет, ты стал невыносимый! Ворчишь, как старый дед! Ты зануда, Шабанов, понял? Натуральный зануда!.. Наплевать, что будет утром! Сначала бы спросил, по какому поводу я надрался. А повод серьезный, не пьянки ради... Скажу тебе, Харин – мужик во!.. Ну, давай, выпьем и расскажу.
– Нет, ты окончательно испортился, – продолжал он, после того как выпил и, откусив от лимона половину, прожевал не поморщившись. – Как вернулся... оттуда, будто тебя подменили. Был нормальный мужик, компанейский...
– Давай про тебя поговорим, – предложил Шабанов. – По какому поводу надрамшись?
– А!.. Да, слушай. Самое главное – мы с тобой без пяти минут летаем. Все! Ты понял? В госпитале Харин вопросы порешал, в округе договорился лично с командующим. Еще с Ужниным согласует, чисто формально... и мы выруливаем на старт. Нет, ты понял, да? – Он растопырил руки и полетел по палате, загудел, как на форсаже. – Мне, конечно, придется проходить предполетную, на тренажере, на спарке, как молодому. Все-таки два года ползал по земле... А ты можешь сразу на взлет. Ну, с Ужниным разок прокатишься в зону, для понта... Так ты понял, по какому случаю гуляем?!
Он щедро налил коньяку, схватил рюмку, но вдруг сел, будто под коленки ударили. Заплакал, зарыдал в голос и трясущейся рукой расплескал половину. Когда отец Шабанова, напившись, начинал плакать – а это случалось довольно часто, матушка говорила, мол, это не он плачет, это вино в нем бродит и в слезу перегоняется...
– Да ладно тебе, – обронил Герман. – Увидит еще кто...
– Пусть видят, – шепотом произнес он, сдерживая дыхание и роняя слезы в широкую рюмку. – Митрич всегда на виду... Они поймут. С меня клеймо сняли. Черное тавро стерли!.. Это слезы счастья, Гер. И так хочется напиться!
– Они у тебя в рюмку льются.
– Ну и пусть! Это радость со слезами на глазах...
– Я подумал, ты женишься на Катерине...
– Ну да, и женюсь! – вспомнил товарищ Жуков и перестал плакать. – Столько сразу обрушилось – не верится... А, и еще! Ты в свою эскадрилью возьмешь? К себе в пару? Я уж привык твой хвост прикрывать...
– Курочка в гнезде, а яичко... знаешь где?
– Все железно! Сам полковник Харин сказал. Он весь округ вот так держит! – Кадет показал кулак с зажатым лимоном – капал сок. – Через него идет вооружение, техника, горючее... Не колбаса, не шмотье – топливо, Герка!.. Стоп! Я должен взять с тебя слово. Ты больше про... НЛО, про всякие летающие тыквы нигде ни гу-гу. Под пистолетом, понял? Обязательное условие. Иначе нас не вытащить... Ты нигде не был, ничего не видел.
– Но я был... И видел. – Шабанов поднял рюмку. – У нас есть будущее! За него.
– За будущее выпью! – Кадет замахнул то, что не пролил. – Наполовину со своими слезами! Соленый коньяк!.. Теперь забудь и не вспоминай.
– Не забуду... Никогда.
– Пожалуйста! Сходи с ума и дальше. Но не вспоминай вслух.
– Ты же знаешь, на себе испытал. Это не сумасшествие...
– А что еще? Натуральные галлюцинации, вызванные сильным нервным стрессом. Нашим верующим дедам черти чудились, нам, безбожникам, – летающие тарелки.
– Кто такое сказал? Полковник Харин?
– Я сказал!
– Товарищ Жуков, ты иди в звезду, – сказал Шабанов и стал раздеваться. – А я пошел спать. И летать совсем не хочу. Меня сейчас будет тошнить от запаха керосина. Все, я отлетался. Если только на махолете...
– Что ты вдруг крыльями-то захлопал? Обиделся, что ли?
– Мне ничего не чудилось. И буду я вспоминать вслух. Очень громко! Кричать буду!
– Ты передозировал «Виру», сам же говорил. Между прочим, это галлюциноген. У тебя начались видения... А потом, опухоль мозга.
– Куда же она делась, опухоль?
– Рассосалась!
– По-моему, у тебя совесть рассосалась, товарищ Жуков. – Шабанов залез под одеяло. – Говорил, не примешь помощи Скалозуба, а что вышло?
– Это кто – Скалозуб? – с неожиданной угрозой спросил Олег.
– Благодетель твой!.. И будущий тесть.
Наверное, нельзя было бить его так больно, однако Герман ощутил прилив отчаянной, страстной злости, детского садизма, с которым недавно хирург мучил и закапывал живьем кошку.
Кадет тоже разрушал некий воздушный замок, выстроенный в его памяти...
Он допил остатки коньяка из бутылки, доел лимон, после чего долго бродил по палате с каменным лицом. Наконец на глаза ему попал гермошлем, стоящий на тумбочке возле Шабанова. Прочитав надпись вслух, товарищ Жуков надел его на голову и сел за стол.
– Между прочим, это слово легко читается с обратной стороны, – кому-то сказал он. – Как его ни переверни, все равно вечные три буквы...
И, не снимая гермошлема, уронил голову на стол и то ли уснул, то ли затих, будто рассвирепевший тигр перед прыжком: по крайней мере, согнутая спина его была напряжена, как боевая пружина.
Ночь Шабанову показалась бесконечной, и как бы он ни жмурился, ни отвлекал себя легкими и даже радостными мыслями – вдруг решил поехать к родителям, на речку Пожню! – еще больше отгонял сон и задремал ненадолго в момент, когда все на земле стихло и прокатился бесшумный, солнечный ветер. Кадет так и проспал на столе, что называется, мордой в салате, и спина его скоро расслабилась, искривилась, а руки, стиснутые в кулаки, разжались и теперь вяло и беспомощно лежали на рассыпавшихся яблоках.
– Помнишь вчерашний разговор? – спросил утром Шабанов, когда Олег с мятой физиономией пытался прибраться в палате до обязательного врачебного обхода по понедельникам. – Или, чудится, это был сон? Коньячные галлюцинации?
– Никакого другого мира не существует, – внятно произнес кадет, рассовывая по углам доказательства ночного кутежа. – Ни в каком виде. Это я знаю и помню точно.
– Значит, и будущего?
– У меня уходят годы... Если не сейчас, то никогда. Еще через пару лет я просто физически не смогу летать. Потеряю навыки, не выдержу перегрузок...
– Ну что же, давай, может, и получится. – Товарищ Жуков остановился в изголовье, оперся на спинку кровати.
– Ты должен помочь, чтоб получилось... Неужели не понимаешь: твое упорство идет во вред нам обоим. Если и дальше будешь валять дурака, твой диагноз автоматом выносится и мне. Нас не зря в одну палату поместили. Этот толстый латыш только на вид дурак дураком, а на самом деле жучара еще тот, кому хочешь без мыла в задницу влезет... И даже Харин тут не поможет.
– Думал, встанем спина к спине и будем отмахиваться, до последнего, – проговорил Шабанов и вздохнул облегченно. – Но вольному воля! Дерзай!
Еще до врачебного осмотра Германа неожиданно вызвали к лечащему врачу. Толстяк выглядел, как огурчик, хорошо отдохнул, выспался, но побриться опять забыл, впрочем, как и сменить рубашку.
– Ну, капитан, не передумал жениться? – между делом спросил он, подготавливая истории болезни своих пациентов. – Видел я эту... Алину. На выходные выезжали на шашлыки – погодка! – купаться холодновато, правда... И она там была недалеко, в компании офицеров... Ты ревнивый?