Кольцо «Принцессы» - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 78

– Лодка? Белая? – Он затаил дыхание.

– Больно уж непривычная, – подтвердила матушка. – У нас таких сроду не было... Думаю, охотники мои возвращаются, катера-то ихнего я не видела, что они там наняли... Думаю, замерзли и плывут назад. Черемуха только зацвела, и холод такой!.. Подворачивает к нашей пристани, где мы лодку свою привязывали, помнишь? Гляжу, она и выходит, журналистка, и к нашему дому прямиком идет. Молодая такая, ласковая, говорит, из газеты, пишет очерки об известных в нашем районе людях. Будто дали ей задание про тебя написать...

– А как ее звали? – осторожно поинтересовался Шабанов, чувствуя, как земля под ногами почти не касается подошв.

– Да понимаешь, по виду не деревенская, городская, и одета хорошо, но имя – Ганя. Так и сказала, зовите Ганей, мне нравится. Я еще гадала, как же будет полное имя...

– Агнесса, мам...

– Отец потом сказал... Стала она про тебя все расспрашивать, про детство, как учился, чем занимался. – Мать глянула виновато. – Я уж рассказала ей, как ты с бани прыгал, взлететь хотел, как потом в Тверь побежал в суворовское училище... Ну и как махолет строили с отцом. Она так заинтересовалась, покажите, говорит, сфотографировать хочу. А у самой фотоаппарата нету... Махолет-то отец как поднял на чердак, там он и стоит. Залезли мы... Долго она вокруг ходила, все рассматривала. Уж больно ее чугунное ваше колесо удивило, от трактора которое... Можно, говорит, попробовать педали покрутить? Да крути, говорю, правда, сиденье все в пыли, измажешься. Она тряпочкой протерла, села и раскрутила педали. Колесо-то загудело, и тут случайно что-то включилось – крылья как замашут! Пыли столько подняли – ничего не видать! А она смеется так весело!.. Нашла где выключить, остановила крылья, колесо только крутится...

– Про мое любимое блюдо узнавала? – зажимая в себе восторг и улыбаясь в сторону, спросил Герман.

– Ой, да она много чего спрашивала. Я ее домашним сыром угостила, как раз для итальянцев сделала, с перчиком, чаю попили. Ей сыр понравился, так я в дорогу ей кусок отрезала...

– А про мясо по-французски?

– И про мясо... Часа три мы с ней сидели, ходили. Я еще спросила, а что ты ничего не записываешь? Журналисты обычно пишут, пишут в блокнот или теперь магнитофоны подставляют... Она: я запоминаю все, мне писать не нужно. Оставайся, говорю, заночуешь. В баню сходим на первый парок, а там отец приедет с итальянцами... Спешу, говорит, ехать далеко. Что бы мне спросить, куда?.. В предбаннике у нас мыло увидела, попросила кусок...

– И ты ей дала?

– Что не дать-то? Дала... Она так понюхала, подышала, хорошо, говорит, пахнет. В карман спрятала.

– Земляничное мыло?

– Другого-то и не было... А что ты так спрашиваешь?

– Ничего, мам!.. Потом-то что было?

– Засобиралась она. И одета больно уж легко, в одном платье. А холод на улице. Стала давать свою старую куртку, надень, говорю, на воде-то замерзнешь. Она смеется, не взяла. Мол, и так много грузу с собой везу, лодка не поднимет. Проводила на берег... Думала, там в лодке и правда какой-нибудь груз, или хоть моторист есть, который ее возит – никого. И вёсел нет, и мотора не видать, один руль. Может, где-то спрятан был мотор-то, что ли... Сама встала к рулю, лодка отчалила и быстро так поплыла. Рукой помахала и скрылась за поворотом...

– Она адрес какой-нибудь оставила?

– Да нет, я как-то не спросила...

– Из какой газеты, тоже не сказала?

– Мне тогда и в голову не пришло. Из газеты так из газеты... А ты не читал нигде очерка про себя?

– Не читал...

– И я тоже... Все газеты с неделю просматривала – нету. Значит, думаю, из центральной какой...

– Тебе ничего не показалось странного в ней? – Шабанов все еще боялся напугать матушку своим восторгом и признанием.

– Как же не показалось?.. Она у меня до сих пор из головы не выходит. – Мать что-то чувствовала, но не показывала виду. – Только уплыла она за поворот, тут и наши оттуда выворачивают на катере, замерзли, как цуцики... Спросила, видели, девушка на белой лодке поплыла? Не видели!.. Говорю, вот же за поворотом разминулись! Не было, говорят, ни лодки, ни девушки... И мне так чудно сделалось, Германка. Что такое, думаю, уж не заболела ли я...

– Нет, мам, не заболела! – засмеялся Герман.

– И еще, знаешь... Сидим вечером за столом, мужики после бани выпили, я с ними по-итальянски говорю, а отец все ходит по избе и слушает, слушает, тревожный... Спать легли – уснуть не может, ворочается и слушает. Потом спросил, дескать, что это все гудит у нас? Я вроде ничего не слышу... Часа в три ночи встал, оделся, на чердак слазил и говорит – кто махолет трогал? Кто педали крутил? Ну, я и сказала про Ганю. И ему чудно сделалось, места не находит. Так веришь, нет, каждый день стал на чердак лазать, будто опять вспомнил и летать захотел.

– Верю. – Герман приобнял мать. – Вот мне никто не верит...

– А ты и не старайся, коль не верят. Когда командир стал про тебя рассказывать да упомянул про навязчивую идею, будто ты в каком-то другом мире побывал, я сразу смекнула, в чем дело. Но слушаю и помалкиваю. А то скажет еще, и у матушки с головой не все в порядке, мол, наследственное... Журналистка-то ведь оттуда приезжала! Лодка-то такая уж белая была, да такая необычная! Как подумаю, мороз по коже бежит, чудно, да ведь так оно и есть!

– Мам, а морковка твоя взошла? – хитровато спросил Герман.

Она остановилась, поглядела пристально.

– Только-только начала... Значит, и это мне не привиделось?.. Я уж решила, от тоски мне грезится. Потом отца крикнула. Он прибежал, рассказываю – не верит. Даже он не верит, а отец наш – человек чуткий... Потом твои следы нашел у изгороди. На одном ботинке подошвы нет, протектора. Так поверил... С кем прилетал-то?

– С Агнессой, мама... С той самой журналисткой из газеты. На самом деле она не журналистка...

– Так я и подумала... Что же не объявились по-настоящему, не зашли?

– Напугать боялись. А потом... я и сам не верил. Как будто сон, как будто не со мной все происходит. – Шабанов усадил мать на скамейку. – Это хорошо, что ты видела и все помнишь. Здесь я не хочу никого убеждать... Мы поедем в Пикулино! Мы поедем, и ты все подтвердишь.

– Что я должна подтвердить-то, сынок? И перед кем?.. Вот и сам не знаешь. Посмеются над тобой, и надо мной заодно. Сам говоришь, не верят... И чем больше станешь доказывать, тем громче смеяться будут и пальцами показывать. Ты попробуй-ка, наоборот, никому ни слова. И посмотришь, сами потянутся, тихонько выпытывать будут, интересоваться. Потому что самая черствая человеческая душа всегда ищет чуда и радости...

На следующий день Шабанов провожал родителей в аэропорту, и через час сам улетал в Пикулино на попутном военном транспортнике. Отец уезжал в невеселом настроении, ворчал, ругался, но никак не хотел говорить причины. Лишь много позже Герман узнал, что Харин принял его за «лоха» и попытался «кинуть» с «КамАЗами». Договор был почти готов, оставалось подписать, однако зам по тылу никак не хотел показывать технику, стоящую где-то на военных складах. И тогда отец сам через какого-то прапорщика забрался в них и увидел, что от грузовиков остались одни рамы и прицепы с бочками. Все остальное давно было продано по частям. Но батя почему-то об этом помалкивал и лишь часто повторял одну фразу:

– Нет, придется учить итальянский, а то, говорят, там мафия не хуже нашей.

Мать поддакивала ему, тихо улыбалась Герману и держалась за его руку до самой двери спецконтроля.

– Приеду – посылку соберу, – напомнила она. – Чтоб не тосковал по детству.

Они уже прошли проверку и влились в толпу пассажиров, когда отец вдруг пошел назад, пробиваясь сквозь встречный поток, объяснил что-то милиционеру и вырвался наружу.

– Я ведь совсем забыл тебе сказать! – зашептал торопливо. – Всю дорогу помнил, а тут сбили с толку, так и вылетело... К нам тут одна журналистка приходила, с матерью про тебя разговаривали.