Башня молчания - Ильясов Явдат Хасанович. Страница 41
С этой встречи и началось восхождение Хасана Сабаха к Орлиному гнезду.
«В то время меня постигла опасная болезнь. Бог изменил мое тело в нечто лучшее, чем мое тело, и мою кровь в нечто лучшее, чем моя кровь. И я поправился от тяжелой болезни…»
Ну, тут понятно. Болезнь есть болезнь. Поправился? Нет, дорогой, ты навсегда остался больным. Тело и кровь твои, может быть, изменились к лучшему, но твой мозг…
Знай, я любуюсь заочно тобой: ты один из многих осмелился так круто взбунтоваться против царской власти. Но, как человек, далекий от всяких религиозных исканий, я не могу, извини, их приветствовать в ком бы то ни было…
Жалуясь на судьбу и на суровость сельджукида Меликшаха, Хасан воскликнул с тоской: «О горе! Если б хоть два человека были со мной единодушны, я бы это царство (Иран) перевернул вверх дном».
– Э, брат, а ты – хват, – усмехнулся Омар. – Не повезло тебе в жизни – ты и готов весь мир поджечь…
Таковы они, пророки. Прячутся где-то в чужих краях, и затем, улучив удобный миг, возвращаются домой в качестве «спасителей».
Омар все время ловил себя на тайной неприязни, даже глухой враждебности к Хасану Сабаху, которым, за его отвагу, талант и деловитость, следовало бы, честно сказать, восхищаться.
Шутка ли: выйдя из самых низов, из мутной среды чеканщиков, шорников, плотников, задаться целью «перевернуть вверх дном» огромное царство.
Человек он исключительный.
– Но и ты не из ханского рода, – сказал себе Омар. – И тоже уже сто раз «перевернул» это царство. Правда, в стихах…
У него, как ледышка в кипящей воде, мелькнула неприятная мысль о своей какой-то причастности к тому, что делает Хасан Сабах. Но тут же в душе, клокоча, всплеснулась волна возмущения:
– Я – совсем другое…
Он с детских лет не выносил ловкачей и проныр. «Недоверие»– вот самое точное слово, которым можно определить его отношение к «шейху горы». Недоверие к искренности слов и поступков.
Омар же искренен до последней запятой в своих стихах.
У него много сомнений, и он спрашивает: «Почему?»
Не проповедует, а спрашивает.
Он, точно клопов, терпеть не может всякого рода проповедников.
Его не надо «просвещать». Человек с ясным, холодным умом, глубоко образованный, с огромным жизненным опытом, не нуждается в том, чтобы его вели за ручку, как ребенка. У него крепкие ноги и свое устойчивое мировоззрение.
Проповедь действует на ум мало искушенный, и, выходит, всякая проповедь рассчитана на невежество. В котором она ищет опору. И находит. А невежество – первый враг Омара Хайяма.
Вот в чем разница между Омаром Хайямом и Хасаном Сабахом…
Далее в записках следовало горячечное перечисление многих областей, городов и селений, где Хасан со своими сподвижниками лихорадочно вербовали сторонников.
Визирь Меликшаха, знаменитый Низам Аль-Мульк, покровитель Омара Хайяма, велел изловить Хасана Сабаха.
И перед Хасаном отвесной и темной кручей Аламута неумолимо встала необходимость: найти укрытие, недосягаемое для сельджукидских властей.
Крепость принадлежала тюрку Юрюнг-Ташу. Силой взять Орлиное гнездо Хасан не мог. И никто на свете не мог бы взять крепость силой. И шейх проник туда хитростью…
Это обошлось ему в три тысячи золотых динаров – на подкуп начальника Алови Махди…
Под ногами Омара, из-под ковра, – глухой трехкратный условный стук.
Омар спрятал стекло, неохотно отодвинул столик, отвернул ковер, откинул тяжелую крышку лаза.
Из люка – толстая рука с чадящим факелом. Поэт взял фонарь, поставил его в стороне. Показался стальной чеканный шлем.
Султан, весь в глине, вылез из дыры.
– Уф! Чуть не задохнулся.
– Государь словно в бой снарядился, – удивленно взглянул Омар на его голубой островерхий шлем.
– Чтоб не оглушили сверху, когда вылезаю, – усмехнулся султан.
Неприятно Омару.
– Кто здесь мог вас оглушить?
– Мало ли кто! Всякое бывает. У царей – с детства война, везде и со всеми.
«Эх! – Омар подал ему полотенце, отереть грязь с рук и лица. – На кой бес тебе все сокровища мира, если ты не можешь ходить свободно, распахнув рубаху на груди и заложив руки за спину, не торопясь, по цветущему лугу под нежным весенним солнцем, и должен в собственном доме лезть под землю, как мышь?»
– Читаешь? – кивнул султан на столик с книгами.
– Читаю. С трудом разбираю. У меня испорчено зрение.
– И что же ты вычитал?
– Пока ничего определенного сказать не могу. Я на середине пути. Не дошел еще до сути их учения.
Он, конечно, уже составил себе какое-то, хоть примерное представление о Хасане Сабахе. Но не мог говорить ни за, ни против него, не добравшись до этой самой сути. По черному пятнышку на яблоке не скажешь, червиво оно или нет. Бывает, червь, испортив кожуру, отпадает. Или птица его склюет. Иной же, с виду совсем здоровый, золотисто-зеленый плод внутри весь червивый…
– Долго! – сказал недовольный султан. – Уже сколько дней. Весна на дворе! Новый год.
– Разве? Я не заметил. Но, уж если такая спешка, извольте взглянуть. – Омар взял с полки «Книгу управления» Низама аль-Мулька, нашел по закладке нужную страницу. – Может быть, государь не сочтет за труд сам прочитать это место, – у меня устали глаза, я не вижу. Тут все сказано об исмаилитах.
Пусть царь сам делает выводы. Омар – всего лишь сторонний наблюдатель…
«Нет ни одного… разряда людей, – прочитал государь запинаясь, – более зловещего, более преступного, чем они… Исподтишка замышляют они дело против государства, ищут порчу для веры; прислушиваются к каждому звуку, приглядываются к каждому миганию глаза. Если, упаси боже, нашу державу… постигнет какое-либо несчастье… эти псы выйдут из тайных убежищ, восстанут и произведут… разруху, споры и ересь. Они ничего не оставят…»
– Я это уже читал! – Султан сердито захлопнул книгу. – Я хотел с твоей помощью узнать что-нибудь о самом Хасане Сабахе. Заглянуть ему в душу.
Омар вздохнул и пожал плечами.
В наступившем году хашишины зарезали Абуль-Касема Исфизари, градоначальника Рея.
В Нишапуре, в мечети, убит Махамшад, суннит, предводитель керрамийцев. В Хомсе, во время богослужения, – владетель города Дженах ад-Доуле.
За то, что они досадили чем-то «шейху горы».
– Ой-ой! – Ахмед Атташ сдвинул шапку на брови, чтоб не упала, и, задрав красную бороду, чуть ли не с ужасом взглянул наверх. Крепость навалилась на него всей своей каменной громадой. Маленький, жалкий, торговец вскинул к лицу дрожащие руки с ногтями, окрашенными хною: – О аллах! Дай нам силу одолеть сие препятствие…
Повозка в Шахдиз не пройдет. Ахмед навьючил переметные сумы с товарами на крепких мулов и повел небольшой караван по крутой тропе, соединяющей город с крепостью.
Она была узкой и голой, безлюдной, без следов, без где-либо нависшего над нею кустика с невзрачными цветами.
Тропа натужно всползала по неприступному, почти отвесному склону горы, у всех на виду, так что появись кто на ней, его заметили бы и снизу, из города, и сверху, с башен сторожевых.
С огромным напряжением допетляв до старой промоины между скалами, тропа как бы с усталым вздохом сворачивала в нее – и обессиленно упиралась в тяжелую каменную кладку поперек прохода. И, сникнув, уползала под своды тесных ворот, закрытых толстой тяжелой решеткой.
Ободрав бока и спину об ее острые зубья, змея-тропа еле тащилась далее по извилистой промоине, где навстречу ей поднимались новые стены и решетки.
И всюду на этих перемычках над ней, опершись о копья, каменно дремала стража, косматые горцы-дейлемиты.
Лишь одолев преграды, вся в рубцах и ссадинах, горе-тропа, окончательно выдохшись, медленно подбиралась по темной расщелине к исполинской стене Шахдиза…
Войти сюда Ахмеду Атташу позволила бумага с печатью визиря.
– Нет в мире войска, нет в мире осадного приспособления, что сокрушит эту крепость, – поучал Ахмед, отирая платком потную шею и грудь, находившихся при нем двух слуг. Они как сели на камни, так и вытянули со стоном ноги в толстых цветных чулках и открытых чувяках из сыромятной кожи. Караван остановился передохнуть перед последним подъемом. – Видите эти огромные глыбы? – озирал он, ошеломленный их мощью, грубо обтесанные камни, скрепленные алебастровым раствором. – Их не пробить, не расплавить, не сдвинуть. Но у нас есть оружие страшнее любого тарана: флакон духов «Семь роз»…