Замена (СИ) - Дормиенс Сергей Анатольевич. Страница 32

Его глаза я видела только раз, мельком. Он обернулся, повернулся прожектор — и все.

«Аянами, не отставайте». Я бы и не смогла: музыка не позволяла замедлиться.

Икари-кун боялся, меня тошнило. А Ангел… Ангел совершал невозможное: он создавал вокруг себя мир. Между ударами неслышимых волн, между тошнотворными касаниями я пыталась думать: пыталась понять, почему все так.

«Почему вспышки, горько-кислый запах и шквал звука сотворили такое?»

Почему… Я поймала волну, поймала спешащий из желудка колючий комок, а потом без перехода наткнулась взглядом на Ангела. Он танцевал, как дерево в грозу.

Всегда прикованные к полу ноги. Я не видела ступней.

Вспышка.

Он гнется в поясе не как человек. Как шарнирная конструкция.

Вспышка, волна баса.

Его руки размывались, и скорость движений была не при чем.

Вспышка-вспышка. Мир непрерывно менялся, я пыталась найти в этом влияние Ангела, отсеивала дурманящую дробь стробоскопа, отсеивала свою боль, пост-эффекты звуковых ударов. В частом сите оставалась только глухая тошнота, стремительно размахивающая руками.

Воздух стекленел.

Я отпустила руку Икари-куна — долгое, влажноватое скольжение в пустоту, прочь, в холодное «порознь». Слабеющее пожатие, рвущееся до контакта пальцев, а потом — все. На двоих у нас остался общий план в головах.

Общее задание, общая цель.

И EVA.

Взгляд, кивок невидимого лица. Я прислушалась к себе. На запястье в вену толкался механизм часов — замедляя кровь, искажая пульс. На шестидесятой секунде мы одновременно нанесем удар.

Это понимание было холодом, и мир лег в видоискатель камеры.

Кадр: Ангел — это девушка. Угольное пятно шортов вымарывает из ее тела бедра. Белые гладкие ноги — в мороси пота. Для верхней части снимка нужна другая выдержка.

Кадр: пустые глаза вокруг, в них нет мыслей. Это не страшно. Это привычный план: люди ощущают Ангела.

Кадр: моими глазами смотрит EVA. Она видит синее древо, прорастающее в реальность. Видит, как дрожь подбирается к пленке существующего. Белые ровные ноги, дрожащие во вспышках — и плетение синих ветвей выше пояса, выше пояска черных шортов.

Кадр. Кадр. И еще один. Я сложила панораму на двадцать третьей секунде.

На сороковой мой пульс сравнялся с пульсом часового механизма. Стало легче.

За семь секунд до удара я увидела лицо Икари-куна по ту сторону Ангела. Он смотрел как человек, как на человека. Он был не готов, но ему так легче.

«— …нам что, танцевать, чтобы он ничего не заподозрил?

— Не напрягайся так, Икари. Рей, родная, покажи ему пару па.

— Простите, доктор Акаги, но…

— Успокойся. Проводник в „мертвой зоне“ Ангела. Пока не попытается атаковать».

Ноль.

Идем, Икари-кун. Пара легких па. Я тоже очень боюсь.

<Впервые я поцеловалась в пятнадцать лет.

Он лежал в соседней палате, и он умирал. Я точно знала, когда ему ставят капельницы. Между тремя и тремя тридцатью он плавал на грани сна и яви.

«Он не поймет, реально ли происходящее».

Четвертая стадия, из лекарств — только морфин. Верхняя ступень опиатной лестницы.

«Привязаться не успею».

Он сидел у окна. Я видела только левую руку под ящиком инфузионного насоса и громаду света, который рушился на меня из окна.

«Не хочу, чтобы меня перевели в палату с таким окном».

Я закрыла глаза, представляя палату. Восемь шагов. Мне нужно обойти кресло и сесть ему на руки, постаравшись не задеть прооперированный живот. У него должны быть сухие губы морфиниста — значит, мне нужно их увлажнить.

Первое касание языка будет отвратительным. Не стошнить, следить, чтобы не вырвало его. Я знала, что положу ладонь ему на шею, под ухо. Я знала, что его слюна будет отдавать химией. Я знала, что будет противно.

Я знала все о предстоящем первом поцелуе.

Я ошиблась>.

<…Я пытался влезть в брюки, не снимая кроссовки — глупая затея получилась. Мигала лампа, а в углу сопел Кейти. Плюс один класс. Плюс десять килограмм веса и пятьдесят процентов французской крови. Плюс я ткнул ему в спину средний палец, когда Ублюдок хотел переехать меня на велосипеде.

Плюс при полной спортплощадке.

Плюс, плюс. Один сплошной, одуряющий минус.

— Ахо втюрилась в тебя.

Я кивнул. Кроссовок прочно застрял в брючине. Ахо?..

— Ты или скотина, или не пацан, Синдзи.

Здоровенный, черт. Я смотрел в его поросячьи глаза, думал о переодевании, о гудящей неонке и о том, что Ахо красивая. Тупая, наглая и красивая. Откуда Кейти знает? Какое ему сраное дело? Почему я так туплю, почему он не треснет меня?

Я смотрел перед собой, а Ублюдок дошнуровал свои кроссовки и ушел.

«Ахо меня любит», — подумал я, дергая намертво застрявшую штанину. Послышался треск.

Блядь, Кейти, лучше бы ты меня ударил>.

Я не знаю, что увидел Икари-кун, поняла я.

На лицо падали теплые капли, и, облизав губы, я ощутила соль. С низкого неба сеялся пот. Зал развлекательного комплекса изменился: крыша, стены, пол — все стало изъеденным, старым. Больным. Больным, как человек, — не как строение. Огромное помещение, как и секундами ранее, наполняли силуэты. Застывшие статуи танцоров светились. В их грудных клетках теплились лампы.

Ангел не исчез — он просто был вокруг.

Я стояла среди бугристых окаменевших фигур. Ритм вспышек замедлился в несколько раз. Самого стробоскопа я нигде не видела. Игра еще не началась: Ангел был оглушен, он молчал, и нигде не было видно Икари-куна.

Зато у меня появилось время. Редкий и могущественный союзник.

Я прикрыла глаза, и под веками была чернота. Мне не нужны картины, не нужны воспоминания, чтобы втиснуть в микрокосм Ангела свои фигуры. Меня беспокоит отсутствие Икари-куна, но я точно знаю, что он прошел: я что-то видела, не уверена, что.

…Раздевалка, застарелый запах спорта и седьмого пота. Кроссовок в брючине. Меня, к сожалению, любят…

Это была я. Незнакомый опыт, но это была я.

Я открыла глаза, чувствуя плечо. Плечи.

Между статуями танцоров появилось еще много я. Рей, Рей, Рей, Рей… Я теряла из виду их — себя — рассеянных в заболевшем зале, среди теплых светящихся статуй. Сколько их? Никогда не считала.

Много. Скучно. Некогда.

Одна «я» коснулась статуи, и она стала облаком жирного пепла. Облако постояло и струйкой втянулось в дырявую крышу зала. Я решилась: десятки рук потянулись к подсвеченным фигурам. Дым и пепел встали столбами, тягучие вспышки моргнули, и стало просторнее.

Плиты пола крошились под ногами. Я шла среди десятков меня самой и думала только о том, почему здесь кожаные юбки, почему — куртки. Почему высокие ботинки даже, но нет контактных линз. Я шла, ловя алые взгляды, я заглядывала в нескончаемые зеркала. «Бывает», — решила я. Ночные рубашки бывали, чаще — серый костюм. Теперь вот кожа — хруст, странный запах. Разное бывало, но красные глаза неизменны.

Когда первая статуя танцора вернулась из-под изъеденной крыши, я поняла, что хватит. Игра начиналась.

Я поняла, что слышу что-то: шепот, шорох звуков, музыки, нот игры. EVA отвечала, и я ощутила, как сводит лицо — лица. Мир менялся. Кусок стены встопорщился, стал гроздью дыбящегося металла. В металл прорастали ветви, и их бесцветье меня не обманывало.

Иногда синий — это суть, а не спектр.

Я занимала центр — свет, зону, охваченную вспышками несуществующего стробоскопа. Ангел пока что копил свой свет, не спешил его расходовать. Он еще сделает ход, сломает мою игру, мой рисунок. Сегодня я могу не думать об эндшпиле, потому что каким бы ни был Ангел, он получил двойной удар.

Статуи шевельнулись, и одна соткалась из пепла прямо рядом со мной. Соткалась и исчезла, едва ощутив касания нескольких рук.

Слабый пробный камень.

EVA дрожала, боль перешла на какой-то высший уровень, затопила меня всю. Танцоры были настоящими игровыми фигурами: не шевелились, не гнулись, не шагали. Микрокосм сам двигал их, искривляя мою ткань светотени.