Замена (СИ) - Дормиенс Сергей Анатольевич. Страница 53

Звонок был настырным и злым, он трепал меня, как забытую под ветром стирку.

Я сидела в том же классе, держала ладонями лоб, а локтями — парту. Парта расплывалась, танцевала. Я прокусила язык, и во рту было кислое железо. Виделись тени учеников, слышались тени их голосов: дети собирались. Они выходили из класса, который мы разрушили вдвоем.

Я подняла голову. Последние лицеисты покидали кабинет: все меньше чудом уцелевших «я» оставалось между мной и Икари-куном. Стукнула дверь, и гомон перемены стал тише.

— Я дал им эссе, — сказал Синдзи и расцепил пальцы. Посмотрел на них и снова сложил ладони перед лицом. — Какой идиот ввел в программу «Лесного царя»?

Он боялся и говорил: ради службы безопасности, ради страха передо мной, ради страха перед самим собой. Икари-кун получил свое откровение, поняла я. Он дрожал на грани истерики, но не спешил за грань.

Я решила не вставать. Разговор через пустой класс получался странным, но альтернативой было падение, так что я осталась сидеть за партой.

«Сидеть — не падать. Сидеть — не падать…»

— Видимо, все дело в антифашистском пафосе, — сказала я.

Говорить: не больше, но и не меньше, чем обычно. Говорить, общаться, разбирать урок. Он смотрит на меня и видит — не пойму как. Я вижу его как человека, как Ангела, который меня пожалел. И мы оба заложники ситуации, мы оба понимаем, что нельзя молчать.

«Ну же», — поторопила его я. Синдзи молчал, вытирая край планшета, и его пальцы дрожали.

— Это понятно, но у Турнье много замусоренных тем, — вздохнул Икари-кун и пошевелил пальцами в воздухе: — Педофилия, знаете ли, природа сверхчеловека… Текст явно для читателя, который будет такие вещи рассматривать без привкуса медиа-клише…

Дверь открылась, и я почувствовала лед на горле.

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, — сказала Мари Илластриэс. — Are you alright? Мне послышалось что-то странное на уроке, и я решила к вам заглянуть.

«Что-то настолько странное, — подумала я, — что ты решила заглянуть сюда. Не в СБ. Странное, но не опасное?» Мари щурилась, блестела очками, она переводила взгляд с Синдзи на меня, с меня на Синдзи — быстро-быстро. Ее что-то заинтересовало: я видела, как дрожат крылья тонкого носа, видела дымку румянца на щеках.

— Смеялись много? — предположил Икари и встал. Он не отнимал рук от крышки стола, но встал.

— Maybe, — вежливо улыбнулась Илластриэс. — Но раз все в порядке — все в порядке.

Она сейчас видит два «ложноположительных» сияния — каково это? И почему она не уходит, почему так внимательна? Что-то привлекло ее к нам. Я собирала записи, перечеркнутые тенью рамы, я думала о том, что мнительность — это хорошо, а паранойя — плохо.

Я не должна была искать причины, почему медиум зашел к нам — в класс, где только что взорвались два Ангела, взорвались — и погасли. Я не должна была думать об этом. А должна была — следить за предательскими пальцами, за губами, схваченными судорогой, за надтреснутой речью.

И за Синдзи.

— Что ж, — сказала Мари. — Я к своим. У вас мел на волосах, Икари. При-по-ро-шило. Here.

Она потрепала свою челку и, улыбаясь, помахала ладошкой: «Bye!» — а потом снова закрылась дверь. Я вздрогнула: показалось, что Мари мне подмигнула напоследок. Синдзи, сложив планшет и конспекты в портфель, пошел ко мне. Он двигался, пересекая тени рам и блеклые области света. Икари-кун касался спинок стульев — походя, небрежно. Крепко хватая их пальцами.

— Нам надо поговорить, Аянами.

Я кивнула. Я молчала: страшная усталость шла из меня горлом.

— Поделитесь, пожалуйста, своими мыслями… Об уроке.

Пауза. Крошечная, страшная. И только секунду спустя я увидела, что он предлагает мне руку. Я смотрела на него и понимала, что это навсегда — хоть и недолгое «всегда», — что у него стиснуты губы, что я совсем не знаю, о чем с ним говорить, а мел на его волосах — это совсем не мел.

— Да. У меня есть несколько предложений, — ответила я, протягивая ему ладонь.

Мы вышли в коридор рука об руку. К счастью, у меня была трость. Синдзи прижимался ко мне сильнее, чем нужно было, — почти валился — и я отвечала тем же, и ученики, спешившие в класс, посторонились. Страшная, ломающая слабость выбеливала мир, заставляла щуриться, чтобы удержать все в фокусе. Мы подпирали друг друга, и, наверное, это смотрелось комично. Посторонние взгляды липли к нам, повисали на плечах.

— Мой кабинет ближе, — сказала я.

«Мы сядем быстрее», — подумала я.

Икари-кун кивнул, его ладонь была горячей и влажной, а потом как-то сразу мы оказались в моем кабинете. Он сидел в ученическом кресле, я — в своем, но это уже ничего не значило.

Мир нашего прикосновения изменился, стал будто бы плотнее и логичнее. Исчезли грубые стыки, наметились горизонты — настоящие, а не нарисованные. Мы лежали в траве рядом. Небо голубело, но, кажется, собиралась гроза, и облака тянулись, хрупкие от ветра.

— Мама работала учительницей. Я думал, что в интернате для умственно неполноценных. А она, оказывается, учила Ангелов.

Икари-кун заложил одну руку за голову, другой гладил траву у моей руки. Я почти слышала его касания, их передавали мне стебли, земля, изменения в воздухе. Это была приятная невесомая ласка.

— Был такой проект — «Майнд». Попытка заставить Ангелов выбрать нашу сторону. Им раскрывали всю правду еще до становления, учили разным духовным практикам, — Синдзи рассмеялся. — Ангел-даосист, представляете?

«Нет, — ответила я. — Не представляю».

— Как-то раз дядя при мне упомянул, кого нянчит мама. Ну, разумеется, он упомянул прикрытие, но мне хватило и такого. Я оставался дома — здоровый, нормальный ребенок, а она на месяцы уезжали к своим дебилам. Я скучал, Аянами, ужас как скучал, и иногда хотел тоже пускать слюну, как соседский Тозо, которого в восемь сдали в приют…

В девять лет Икари-кун собирался разбить себе голову, чтобы поглупеть. Он сбегал из дому в поисках того самого странного интерната, пока ему не исполнилось двенадцать лет, четыре месяца и три дня. В тот день отец взял его за руку и отвел к могиле, на которой не было фото, но была надпись.

Пока я умирала от боли и лекарств, Синдзи умирал от горя.

«Ты дитя человечества и Второго удара», — вспомнила я. У меня было больничное детство и два симулякра: слова «мама» и «папа».

Щелчок:

«— Ты хотела бы найти своих маму и папу?

— Нет, мистер Монтегю.

— Возможно, ты еще подумаешь? Ведь социальная служба… Почему ты так на меня смотришь, Рей?

— Простите, мистер Монтегю, вам лучше уйти».

Еще щелчок:

«— Почему тебя никто не навещает? Эй, Рей! Я тебя спрашиваю!»

И еще один:

«— Ты ненавидишь своих родителей?

— Нет.

— Молодец. Мы просто убьем их, если получится. Но зачем их ненавидеть, если из-за них мы познакомились?»

Это все — мое, моя память: щелчки диафрагмы, щелчки картотеки. Это все, что я помню о них.

Икари-кун слушал меня внимательно, не перебивая. Он молчал, гладил траву, и руке становилось тепло. Мне не стало легче от этого рассказа, не стало и тяжелее. Осталось странное ощущение, которому я не могла подобрать названия.

Впрочем, я не очень старалась.

— Вы их совсем не помните?

— Нет.

Небо двигалось, набирало красок, оно уже звучало по-новому — совсем как настоящее небо. Мы молчали, но неназванное ощущение росло, и мне больше не хотелось тишины.

— Икари?

Он повернулся ко мне, лег на бок. «Как ребенок, маленький ребенок».

— Вы сейчас спросите что-то очень правильное, — сказал Синдзи с улыбкой.

— Правильное?

— Ну, да, — он пощипал кончик носа и сморщился. — Не берите в голову, простите: я вас перебил.

Я помолчала. Мир прикосновения ждал, ждал Синдзи. Я села в траве и потянула носом воздух, пробуя его на вкус. Степь, ветер, немного йода — как от близкого моря, только воды не видно было.

— Икари, вы знаете, где мы?

— Э, в раю, куда уходят все Ангелы?