Родина Богов - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 6

Последние слова консула еще более согрели императора, но это был боевой жар старого всадника.

– Если ты полагаешь, варвары ушли на северный правый берег, зачем же легат ведет легионы на юг, в сторону Галлии?

У Эмилия и на это был ответ.

– Действия варваров обманчивы и потому непредсказуемы, но Анпил знаком с их тактикой. Чаще всего их ватаги появляются внезапно и там, откуда их не ждут.

Его спокойное суждение, ранее по достоинству оцениваемое императором, сейчас вдруг вызвало неприязнь к консулу. Тот тайный, порочный рубец в сознании, особенно чуткий к опасности и обладающий животным чувством самосохранения, склонял его повиноваться мнению Эмилия, однако воля императора взбунтовалась.

– Я не верю ни легату, ни тебе! – Дым из курильницы прижало к ковровому полу шатра. – И не стану разгадывать замыслы дикого варвара. Я буду диктовать правила войны по ромейским законам. Не он, а я навяжу ему сражение там, где посчитаю нужным.

Консул прочно замолчал, а философ торопливо записывал на пергаменте каждое слово императора.

– Поэтому легату не следует гоняться за варварами, а выстроить легионы в боевые порядки там, где я принимал парад, – продолжал Варий. – Пусть этот дикарь, коего вы от страха называете атлантом, сам придет сюда, а я буду руководить ходом битвы из своего шатра. А корабли расставить в устье Рейна так, чтобы можно было запереть в реке их летучие суда, когда они подойдут на выручку.

Эмилий в тот же час удалился, и через минуту лошади за шатром взбили копытами, унося гонцов с приказом.

– Почему воины гарнизона погибали с ужасом на лице? – неожиданно спросил Варий, отняв перо у пантифика. – Что могло привести храбрых и отважных ромеев в такое непотребное состояние?

– Да, они владели всеми достоинствами воинов, – озабоченно промолвил философ. – Но не имели истинной веры в господа. Их обуял страх перед лицом смерти, а любящий бога Мармана вступает в его мир с радостной улыбкой.

Пожалуй, впервые за многие годы Варий ощутил недовольство ответом первосвященника.

– Так ступай и скажи это господу! – Он бросил перо на пол. – И пусть он вселит веру в моих воинов. Такую же, как вселил в тебя!

Марк услышал раздражение в голосе императора, но никак не выдал своих чувств.

– Я буду молиться, август. Но я раб божий, а если помолишься ты, божественный, то будешь услышан.

Оставшись в одиночестве, император долго сидел, завернувшись с головой в одеяло, но уже не для того, чтобы согреться; прежде чем обратиться к богу, он пытался отрешиться от мира и от себя, чтобы сосредоточить мысль только на молитве. Однако время близилось к полуночи, а он еще помнил, что он – император и сейчас находится в походном шатре на холодном берегу Рейна, а чтобы быть услышанным на небесах, следовало забыть все земное, в том числе свой высочайший сан.

Так и не справившись с собой, он велел принести ему Эсфирь, и когда двое слуг поставили золотую клетку посередине шатра, сам сдернул покрывало и открыл дверцу. Обнаженная наложница сидела на подушке под прозрачной пеленой, но даже тусклый, мигающий свет не смог скрыть изуродованной старостью плоти. Однако именно это и нужно было императору, ибо красота еще прочнее связала бы его с земным.

Он достал Эсфирь из клетки, положил рядом с собой на ложе, и преодолевая отвращение, стал рассматривать обрюзгшее, сморщенное тело, касаясь его сакральных частей. А она, прекрасно знающая свое ремесло и точно угадывающая, что сейчас нужно императору, протянула костлявую руку, накрыла его солнечное сплетение, после чего слегка выгнулась и из ее впалого приоткрытого рта, из напряженных ноздрей донесся едва уловимый, возбуждающий храп.

И земной, давящий мир вместе с разумом и земными же чувствами отлетел прочь.

Уже через минуту император откинулся на подушки и ощутил первый толчок подступающего блаженства молчаливой молитвы, бессловесного диалога с богом.

Ничто, даже неограниченная власть над великой мировой империей с десятками заморских провинций, сотнями подданных или зависимых стран и миллионами граждан, не вздымала до того высочайшего чувства единения с всевышним, что он испытывал, непосредственно управляя даже небольшим войском на поле битвы. И такое единение происходило не в тот час, когда сшибаются две стены, проникая друг в друга и вскипая кроваво-красной пеной, а в момент его предощущения, когда он сам становился богом и простым движением жезла мог сократить миг между жизнью и смертью, или, напротив, растянуть его по времени, вкушать из мощного освежающего потока или жадно и рачительно пить по капле, как путник в безводной пустыне. Что великое, несущее пресыщение, что малое, еще более разжигающее жажду, одинаково взращивало его до размеров колосса; он слышал и чувствовал, как трещит и увеличивается плоть, раздаваясь вширь и поднимаясь вверх настолько, что замирал дух и взор, брошенный вниз, кружил голову.

И нельзя было подняться ни выше, ни ниже, а только до точки, угаданной тонким чутьем опытного ратника, дабы не потерять равновесия, и уже оттуда, уподобясь горному обвалу, свергнуться на противника, вложив в первый удар всю силу и мощь.

Он считал, что в этот миг в него вселяется если не сам Митра, то его божественный дух.

Ожидая, когда начнется перевоплощение, он терял счет времени и различал лишь день и ночь, не пил воды, не вкушал пищи и окружающая жизнь текла мимо, словно река на дне глубокого ущелья – он прислушивался только к своему состоянию, в себя же устремлял взор. Ни один смертный не ведал, что происходит с императором, однако приближенные угадывали его состояние и ничем не тревожили, и несчастен был тот, кто по недомыслию отвлек бы его хотя б на мгновение.

И таковым оказался не тупой префект Друз или своенравный консул Эмилий, а философ и астролог Марк Сирийский, вдруг ворвавшийся в шатер.

– Император! Пришел час испытаний! Господь требует жертв!

Варий ощутил непомерную тяжесть на себе, словно его живого засыпали землей. Первую минуту он молчал, не в силах пошевелить языком.

– Послушай меня, августейший! Мне выпала миссия спасти тебя! Вставай и иди за мной!

– Ты нарушил мою молитву, – медленно и тихо произнес император.

– Я глупец, невежда! – возбужденный и оттого неузнаваемый понтифик сокрушенно бил себя по голове. – Но господь избрал меня, чтоб я провел тебя по пути испытаний!

– Где мои легионы?

– Они выстраиваются в боевые порядки там, где ты указал! Но они не спасут тебя! Нам следует бежать в Галлию, пока не началось сражение!

– Бежать?..

– Августейший, убей меня или прогони! – понтифик пал на колени. – Я не достоин быть рядом с тобой, о, великий и всемогущий! Или ступай за мной!

Еще недавно умиротворенный и благолепный, сейчас он напоминал безумца.

– Слышишь ли ты свои слова, презренный раб?

– Слышу тяжелую поступь атланта!

– Я велел тебе молиться!

– И я молился! Господь велел спасти тебя!

– Мои воины тоже охвачены паникой?

– Нет, они полны решимости!.. Потому что не знают, не видят, что произойдет всего через несколько часов.

– А что произойдет?

– Легионы падут. На мертвых лицах твоих воинов отразится ужас!

Варий поднял жезл, коим управлял войсками, и опустил на голову философа. И в тот же миг неведомая сила, скомкав верх шатра, сорвала его, будто малую тряпицу, и император заслонился рукой…

2

Хорс несло на камни и страдали от жалости варяжьи мореходные души, и ликовали от восторга: когда корабль взносило на гребень волны, под козырьком багрово-черной грозовой тучи ватажники видели очертания острова Вящеславы. И устье глубокого залива было гостеприимно распахнуто, но хорс сносило в сторону, где скалистый берег заканчивался длинной грядой, далеко уходящей на восток.

Двадцать семь долгих месяцев варяжское посольство рыскало в полунощных водах Арварского моря в поисках острова, на котором Ладомил спрятал свою дочь Краснозору. Островов, оставшихся от погибшего материка Арвара – Родины Богов, было множество: низких, песчаных, без единого деревца, где и младенца не спрячешь, каменных и мшистых, где по берегам белел плавник, а то встречались и скальные, высокие, где под прикрытием гор, возле горячих источников буйствовала древняя, еще Былых времен, зелень; на некоторых клочках суши в бурном море еще теплилась жизнь в виде оленьих стад, пожелтевших на солнце одиноких белых медведей, линяющих песцов, и яркие, разноцветные, ныне живущие в полуденных странах птицы встречались возле парящих, горячих озер. На одном из таких теплых островков ватажники обнаружили даже людей – рабов с разбившейся галеры, унесенной бурей из Великого океана. Эти несчастные жалкие существа жили в сплетенных из веток шалашах и при появлении варягов, словно дикие зверьки, в тот час же попрятались в высокой траве.