Полиция на похоронах - Аллингем (Аллингхэм) Марджери (Марджори). Страница 29

Казалось, он совершенно убедил Кемпиона.

— Понятно, — сказал Кемпион. — Это очень неприятная болезнь. И много у вас было таких приступов?

— Нет, не очень, — ответил дядя Вильям, как бы пытаясь защититься. — Немного. Но мое здоровье ухудшается. Впервые это случилось в июне прошлого года. Кстати, Маркус, лучше внести изменение в заявление. Ведь с тех пор прошло не восемнадцать месяцев, верно?

— Нет, — едко ответил Маркус. — Всего девять.

— Ну, хорошо, — дядя Вильям замахал руками, — вы, юристы, обожаете точность. Так вот, в июне прошлого года я шел по Пегги-Кьюри в очень жаркий день. Я вдруг как бы утратил сознание, а потом я очнулся, стоя возле Римско-католической церкви со стаканом в руке. Я почувствовал себя совершенным дураком и, естественно, перепугался. Я не знал, что мне делать. Я заметил, что несколько человек смотрели на меня с любопытством. Стакан ничего мне не объяснял; это был самый обычный высокий стакан, вроде тех, что полают в барах. В конце концов я сунул его в карман и выкинул, когда оказался за городом. Все это было очень неприятно.

— Разумеется, очень неприятно, — серьезным тоном повторил за ним Кемпион. — А потом что-нибудь подобное случалось?

— Дважды, — сознался дядя Вильям после некоторых колебаний. — Один раз это произошло на прошлое Рождество, когда я уж было начал думать, что все это пустяки. У нас здесь был званый ужин, и когда все разъехались по домам, я, как теперь припоминаю, пошел вместе с Эндрю к воротам, чтобы глотнуть свежего воздуха. Больше я ничего не помню, а потом я вдруг, дрожа, очнулся в ванне с холодной водой. Это меня чуть не погубило. Я теперь уж не принимаю холодных ванн. В моем возрасте человек должен себя беречь. Я ведь уже не тот молодой атлет, каким был когда-то.

Маркус, которому было известно, что все атлетические достижения дяди Вильяма ограничиваются серебряным кубком, полученным в начальной школе в 1881 году, нахмурился, услышав столь вольное заявление, но тот продолжал:

— Я потом спросил Эндрю — так, осторожно — не заметил ли он чего-нибудь необычного. Он спросил, что я имею в виду. Он-то был мертвецки пьян в тот момент, так что я решил, что он ничего не заметил.

— Ну, а что случилось в третий раз? — полюбопытствовал мистер Кемпион.

— А в третий раз было хуже всего, — проворчал дядя Вильям. — В третий раз припадок произошел в то самое воскресенье, когда исчез Эндрю — и более того, в то самое время, когда он исчез. Вот почему я считаю этот припадок самым худшим.

Маркус вытаращил на него глаза.

— Мистер Фарадей! — запротестовал он. — Вы мне об этом ничего не говорили!

— Я не из тех, кто любит жаловаться на свои болезни, — ответил дядя Вильям чуть более хриплым голосом, чем раньше. — Ну, вот, теперь вы все знаете. Я помню только, что я стоял на дороге, ведущей к Гранчестерскому лугу, и спорил с Эндрю, каким путем лучше пойти домой — идиотская тема для спора — ведь и так совершенно ясно, какой путь короче. Я помню также, что расстался с ним. Я был очень обозлен, ну, понимаете, и очень расстроен при мысли о том, что можно быть таким дураком. И в этот момент мне изменила память. Когда я пришел в себя, я уже входил в ворота «Сократес Клоуз», и обед практически уже закончился.

— Это на двадцать пять минут позже того времени, которое вы указали в полиции, — неожиданно заметил Кемпион.

Дядя Вильям надул щеки.

— Возможно, — обронил он. — Все эти уточнения, касающиеся времени, меня очень смущают. Ну, теперь вы все знаете.

Маркус напрасно пытался заглянуть в глаза Кемпиону. Молодой человек хранил вежливо-непроницаемый вид, и его глаза были скрыты за стеклами очков.

— Надеюсь, вы не сочтете мои расспросы слишком навязчивыми, — сказал он, — но почему вы не рассказали кому-нибудь в вашей семье о своей болезни? Вы ведь очень рисковали. Например, вы могли попасть под машину.

Дядя Вильям, сгорбившись в своем кресле, избегал смотреть им в глаза.

— Мне неприятно говорить о наших семейных секретах с посторонними, — пробормотал он, — но, по правде говоря, моя мать стареет. — Тут он замолчал, и вытащив большой носовой платок, громко высморкался. — У нее появляются разные фантазии, — продолжил он. — Некоторое время назад она вбила себе в голову, что… ну, короче говоря, что я пью. Конечно, — продолжал он, сердито повысив голос, — я не святой, и в свое время — да, был такой период сравнительно недавно, когда я, выведенный из себя необходимостью жить под одной крышей со злобными дураками, иногда топил свои горести в вине. — Дядя Вильям старался произвести впечатление человека, благородно кающегося в былых грехах. — Ну, — продолжал он, восстановив равновесие, — я подумал, что если я расскажу в семье о своем недуге, то они, как люди, совершенно несведущие в медицине, могут приписать эту болезнь моему обыкновению пропустить стаканчик-другой. Теперь вы понимаете, что все это было непросто.

Кемпион кивнул, но Маркус заговорил первым.

— Но, мой дорогой сэр, — попытался он возразить, — разве вы не понимаете, какой опасности себя подвергаете? Неужели вы совсем никому об этом не рассказывали? Неужели нет никого, кто мог бы подтвердить эту историю?

Дядя Вильям встал.

— Молодой человек, — сурово произнес он, — вы что же, сомневаетесь в моих словах?

Маркус хотел было сказать ему, что он всего лишь человек, но тут ему на выручку пришел Кемпион.

— Должно быть, состояние вашего здоровья беспокоило вас, мистер Фарадей? — спросил он. — Вам не приходило в голову обратиться за советом к врачу?

Дядя Вильям повернулся к нему. Взгляд его прищуренных глаз выражал растерянность и сумбур, царивший в его голове.

— Конечно, — осторожно согласился он. — Но мне не хотелось обращаться к старому Левроку, рассказывать ему о своих делах. Я ничего против него не имею, он без сомнения, хороший парень. Но мне не хотелось идти к семейному доктору.

— Очень жаль, что вы не обратились к какому-нибудь врачу, — сказал Маркус, точный и организованный ум которого не мог смириться с тем поразительным разладом в мыслях, который демонстрировал дядя Вильям.

— Да нет, я обращался, — с обидой возразил дядя Вильям. — Я обращался к врачу.

Слушавшие его молодые люди замерли.

— К кому?

Но дядя Вильям будто бы их не слышал.

— Господи Боже, что вы за человек! — Тон Маркуса был настойчивым. — Неужели вы не понимаете, как это важно?

Дядя Вильям пожал плечами.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Это еще больше осложнит дело, но если вы настаиваете — это сэр Гордон Вудторп, невропатолог с Харлей-стрит.

Маркус вздохнул, и выражение его лица говорило о том, что он одновременно и сомневался, и чувствовал облегчение.

— Это, во всяком случае, упрощает дело, — сказал он. — Когда вы у него были?

— В конце июня, — так же ворчливо ответил дядя Вильям. — Не будем обсуждать, что он мне сказал. Я всегда считал, что для людей их профессии эти врачи понимают меньше, чем требуется. Ну, хорошо, хоть это и правда, но я не вижу, что это меняет. Я не могу попросить его подтвердить мой визит.

— Почему же? — К Маркусу вернулась вся его подозрительность.

— Потому что, — ответил дядя Вильям с большим достоинством и тщательно выбирая слова, — тогда я решил, что мне лучше изменить свое имя. Кроме того, я не мог ему заплатить — вы ведь знаете, как обстоят мои денежные дела. О, я вполне уверен, что он меня запомнил, — продолжал он, увидев, что его оппонент открыл рот, чтобы что-то сказать. — Но если вы думаете, что я допущу, чтобы по вашей милости на меня обрушились письма от адвокатов с угрозами, или что-нибудь еще в этом роде, то вы ошибаетесь. Я все сказал, что хотел. — Он надул губы и отвернулся от них.

— Но, мистер Фарадей, речь идет об убийстве, — Маркус встал перед пожилым человеком и суровым тоном повторил свои слова. — Об убийстве. Неужели вы не понимаете! Нет иичего хуже убийства. Если вы будете и дальше упорствовать, сэр, — продолжал он, и его голос звучал все более строго, — вас арестуют.