Доказательство (СИ) - Сергеева Ксения. Страница 4

— Они самые.

— Кто-нибудь объяснит мне, что происходит?! — Володька уже кричал и готов был убить того человека, о состоянии которого только что так заботливо осведомлялся. Куда привели? Зачем? К кому? Его отправят, наконец, домой или так и придется мотаться от одного памятника к другому, собирая какие-то ошметки то ли воспоминаний, то ли ощущений? Что вообще происходит?! — Кто-нибудь мне объяснит?!

— Да. Только не кричи так, мальчик, — тихий и тонкий голос незнакомца, словно вырезавшегося из тени, заставил кулаки разжаться. Дорогой серый костюм, коротко стриженные черные волосы, тонкие пальцы и невероятно прямая спина этого господина вселяли некоторое уважение. Володька даже одобрительно посмотрел на него, почувствовав, что кто-кто, но такой основательный по виду человек не сможет оставить его вопросы без ответов. Такие всегда всё объясняют. Спокойно, с чувством, толком, с расстановкой, такие никогда не совершают поспешных поступков — вон как воротничок отглажен! Наверное, незнакомец тут большая шишка. Серьезный и ровный, по всему видать. Определенно, теперь Володька попал в хорошие руки.

— А-а-а, вот и ты, — Ёл судорожно выдохнул еще раз и стер пот рукавом куртки, поношенной, местами в пятнах непонятного происхождения. — Выпью-ка я чего-нибудь. Они меня порядком издергали. Надо бы вернуться в «таверну». Только и делаю, что мотаюсь туда-сюда, обычно хоть не пристают, а тут так и норовили пристроиться, едва не порушили… И у Мана там свистопляска сейчас начнется, нужно помочь, а я устал, устал, да… Жили тихо-мирно, а тут… Ты понимаешь же?

— Понимаю, ступай, — незнакомец глупо хихикнул, разворачивая кресло Ёла к выходу, понимающе, сочувственно покачал головой и добавил: — Иди, друг мой, иди.

Затем он опустил руку на плечо Володьки, обращаясь к мальчику и отметая все возможные вопросы по поводу и без:

— Идем-идем, нам пора уже.

Странным был этот незнакомец. Двери открывались перед ним — Володька готов был поклясться — еще до того, как тот прикасался к дверной ручке. Коридоры были темными, освещаемыми лишь свечой, которую в вытянутой руке нес мужчина. Вольский сбился в счете поворотов, приписав зданию схожесть с лабиринтом. Сколько раз они вильнули, проходя из одной комнаты в другую, поднимаясь и опускаясь по кривеньким лестницам? По кругу, что ли, ходят? И куда придут? Тут мужчина резко остановился, провозгласив «О! Пришли!» так, словно сам изрядно удивился этому факту. Затем он открыл дверь, узким и длинным ключом — скорее для вида — поводив в замочной скважине, и протолкнул Володьку вперед себя.

— Ну, присаживайся.

Они оказались в небольшой комнате, освещенной блеклой настольной лампой. Вдоль стен от пола до потолка стояли стеллажи с папками: корешки некоторых из них помечены, некоторые никак не обозначены, какие-то — истрепанные, какие-то — совсем новые, словно никто к ним не прикасался. Единственное узкое окно завешено тяжелой шторой, совершенно не пропускающей свет, пусть и фонарный, с улицы. У окна находился стол, заваленный кипой бумаг. Вообще всё в этой комнате было завалено бумагой: пол, диван, стол, стулья, кресла. Кое-где из-под всего этого безобразия выглядывали дерево, металл, ободок фарфоровой чашки, кожа, но царили здесь огромные листы ватмана, обрывки, самолетики, вырезанные снежинки, смятые клочки бумаги, создавая невообразимый хаос. Незнакомец опустился в кресло, а Володьке указал на диван, куда тот и уселся с ощущением не самого мягкого удара в грудь.

— Я Геометр. И я ждал тебя.

— Зачем? — Вольский высвободил из под себя какие-то графики в числе трех, книгу, кажется, на французском, чайную ложку и сломанный карандаш.

— Зачем… — помедлив, Геометр сплел пальцы и бросил взгляд на часы. — А ведь уже одиннадцатый час. Ты порядком задержался.

— А?

— А-а-а… — хозяин забросил ногу на ногу. — Чайку?

— Спасибо. Только вы сказали, что объясните…

— Объяснения. Все хотят объяснений. А чай, между прочим, гораздо полезнее, — интонация Геометра была пронизана скорбью. Он всё глядел на часы, не отводя от них взгляда, обращаясь с репликой то ли к циферблату, то ли к стрелкам, то ли ко времени: — Ну что же ты так долго?

— Чего долго?

— Не «чего», а долго. Нехорошо. Нехорошо. — Геометр вскочил с кресла и принялся мерить комнату шагами, попирая многочисленные разбросанные листы подошвами лакированных туфель. — Я все черчу, выверяю, и все зря, все зря, никто не ценит, никто! Вот ты говоришь…

— Я ничего не говорю… — попытался вставить Володька.

— Это неважно! Вы все говорите! Все душа да душа, тонкие материи, ничего ты в этом, математик куцый, не понимаешь! Черти себе да черти, ластиком подотри! А кем бы ты, друг мой, был, кабы не Геометр?! — и он с таким укором посмотрел на мальчишку, что тому захотелось расплакаться, хотя отроду с ним такого не случалось. — Вот и я говорю, что Геометр чертит, Геометр считает, а никому и дела нет. Вот ведь ты сказал мне что?!

— А что я сказал?

— Что будешь в десять! В десять, понимаешь?! — Геометр даже не смотрел на Вольского. Он был словно бы рассеян, словно бы говорил сам с собой, позволяя Володьке лишь оттенять фразы, вовсе и не замечая мальчика, которого сам же и привел в свой кабинет. Если слова Геометра и были отнесены к кому-то конкретно, то точно не к Вольскому.

— Это когда это я такое говорил, я вас вообще впервые…

— Это неважно! — Геометр всплеснул руками. — Точность, друг мой, точность! Так ведь недолго и стену обрушить.

— Какую стену?

Тут Геометр вцепился пальцами в край стола и так пристально начал рассматривать разбросанные по его поверхности бумаги, что будь на их месте Володька, он бы перепугался.

— Вот! Вот смотри! Что это?

— Чертеж?

— Он самый! А что из него следует?! — Тонкая бумага, испещренная непонятными мальчику знаками, покачивалась в пальцах Геометра у самого носа Володьки.

— Следует, что…

— Вот именно! Следует, что он был не прав! А ведь я говорил! А он: «Если я смог, то и он сможет!» Смог? Ничегошеньки ты не смог! Ты понимаешь, Доказательство?

— Чего?!

— Да ничего! — Геометр с победным видом уселся на стол и совсем по-детски принялся болтать ногами, напевая что-то себе под нос.

Володька вздохнул, потер виски и попытался было открыть рот…

— А что ты можешь сказать в его оправдание?

… И тут же его закрыл.

Песочные часы мерно ссыпали порошок времени. Комната погрузилась в тишину. Геометр застыл, словно напряженно чего-то ожидая. И вдруг встрепенулся, уселся за стол и яростно принялся чертить что-то, с такой скоростью орудуя линейкой, что Володька невольно восхитился. Он перестал уже надеяться на то, что хоть кто-то что-нибудь ему объяснит, просто наблюдал за действиями странных людей в странно пустом мире и пытался убедить себя в том, что происходящее — всего лишь сон.

— Вот! Ну я же говорил тебе! — Геометр уже не просто говорил на повышенных тонах, он кричал. — Я говорил, что это попросту невозможно! И ты — Доказательство!

— Я?

— Нет, я, конечно! Я Геометр, и я доказал!

— Что?

Геометр восторженно присвистнул, взмахнул листком, испещренным математическими формулами, крутанулся на одной ноге и провозгласил:

— Что душу нельзя отделить!

Глава третья. Теневая

— Ну что, доставил мальчишку?

— Да. — Ёл опрокинул стакан портвейна в горло и стукнул донышком по столу, требуя снова его наполнить, что и было немедленно выполнено хозяином голубого дома N 39 по улице Некрасова.

«Таверна» была, как обычно, пустынна, грязна, пыльна и темна. Сумерки за крохотными окошками не добавляли прелести запущенному интерьеру. Измятое подобие шторок на толстой леске, которое Ман, человечек с отвратительным лицом, время от времени одергивал, выглядывая будто с опаской во двор, скрывало комнату от постороннего мира. Хозяин хлопал белесыми ресницами, беззвучно двигал тонкими губами и возвращался вглубь помещения. Скрюченные пальцы чуть дрогнули, когда Ман, подсаживаясь к Ёлу, смахнул несуществующие крошки с поверхности стола в ладонь: