Польская линия (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич. Страница 12

Ладно, попозже разберемся и с «охотниками» и с их «снабженцами». Пока же приходится терпеть.

Что творилось в вагонах с красноармейцами, навляющимися на фронт, можно только догадываться. Паек скудный, а тут такое добро да за чужой счет. Большинство, особенно новобранцы, не понимают, что на войне лишних патронов не бывает, а та пуля, что поменял на еду, может быть и в тебя запущена. И как быть? Оружие и боеприпасы бойцы получали еще до погрузки в вагоны. А как иначе? Винтовку еще и пристрелять требуется и потренироваться. А может, с колес и сразу в бой? Хорошо, если командиры имели опыт перевозки личного состава, то выставляли на стоянках охрану, разрешая выходить из вагонов только дежурным за кипятком. Да и то всех не укараулишь. Какая-нибудь зараза умудрялась выскользнуть из совершенно закрытого вагона, и притаскивала народу пару бутылей самогона, а на голодное брюхо двумя такими «пузырями» можно вагон споить.

Артузов, уже не раз ездивший в Смоленск, знал нынешние реалии и потому подошел к делу просто – еще в Москве изъял у своих бойцов и оружие, и боеприпасы. Не у своих помощников и штатных сотрудников ВЧК, едущих в купейном вагоне, а у красноармейцев, отбывающих в распоряжение особых отделов Западного и Юго-Западного фронтов. Его «особистской» братии в бой не идти, а оружие он вернет, когда личный состав распределят по фронтам и армиям.

Мои «архангелы» имели по сорок патронов на ствол, а комвзвода Ануфриев, исполнявший еще и обязанности старшины, восполнял потери по мере надобности – после того боя на железной дороге, да и в Москве, когда брали ляхов, немножечко пострелять пришлось. Забирать у парней боеприпасы я даже не думал. К тому же прекрасно знал, что у хорошего солдата всегда есть кое-какая «неучтенка». Вряд ли много, но штучек пять патронов, а то все десять, лежат в каждом «сидоре». А мои красноармейцы, имевшие опыт боев на Северном фронте, не чета желторотикам, которых везет Артур. Стало быть, «обменный фонд» найдется у каждого и при виде бабульки или разбитной деревенской девахи, предлагающей дополнить скудный армейский паек куском домашнего хлеба или ржаным пирожком с картошкой, сердце дрогнет, а ручонка сама собой потянется за «заначкой». Я уж не говорю про самогонку. Чтобы тридцать молодых и здоровых мужиков возжелавших «дерябнуть», да не воспользовались возможностью? Не смешите меня. Сам когда-то тянул «срочником» и прекрасно все понимаю. Другое дело, что между мной и командой существовал негласный уговор: пить можно, но делать это тихонько, без шума и скандала, чтобы не попадаться на глаза в пьяном виде. Мое отношение к водке и прочим спиртосодержащим жидкостям красноармейцы знали с Архангельска и покамест меня ни разу подводили. Понятное дело, что запах перегара я учую издалека, но, если кроме запаха ничего крамольного нет, так и ладно, сделаю вид, что не заметил. К тому же, есть еще и командир взвода Ануфриев, отделенные командиры, с которых я и спрошу, ежели что. Ну а они-то потом спросят с бойцов похлеще старорежимного фельдфебеля, и жаловаться некому.

Памятуя старую истину о том, что если ты что-то не можешь предотвратить, следует взять это дело под контроль, распорядился выдать каждому красноармейцу по пять патронов, чтобы они с чистой совестью проводили с деревенскими гражданочками «бартерные» сделки. Пришлось, правда, провести кое-какие манипуляции, задействовав пару ведер, в которых обычно варили кашу, но это уже детали. И у бойцов моих совесть абсолютно чиста, и картошечки, пусть и старого урожая, вдоволь наелись. Обмен произведен честно, а то, что таким патроном выстрелить нельзя, про то уговора не было. Вполне возможно, что после нашего эшелона торговки перестанут доверять и остальным красноармейцам, но это и к лучшему. Глядишь, останутся в живых те люди, которых в той истории убили бандиты, прикидывающиеся мирными крестьянами. И кто знает, не удалось ли мне снова хотя бы чуть-чуть подправить историю, сохранив жизнь какому-то человеку, от которого в будущем зависит что-то важное и нужное для страны? Впрочем, не знаю и вряд ли когда-нибудь узнаю. Лучше вернусь к реальным событиям.

По подъезду к Смоленску мы едва не поругались с Артузовым. Понимаю, у Артура свои представления о работе, и ему нужно срочно и секретно добить парочку шпионских гнезд, свитых в городе, а я считал, что вначале следует поставить в известность местный отдел чека.

– Артур, сам посуди, – увещевал я друга. – Приезжаем мы все из себя красивые и крутые, штучки столичные, начинаем здесь шухер наводить…

– Шухер? – нахмурил сократовский лоб обрусевший швейцарец.

– Шухер – волнение, беспокойство. Так уголовники говорят, – поспешил я разъяснить очередное мудреное слово из фени более позднего времени.

– Так бы и говорил – атас, а то – шухер какой-то, – недовольно пробурчал Артузов. Пожав плечами, особоуполномоченный Особого отдела снисходительно сообщил: – Владимир, я никакого шума или волнений, тем более облав, устраивать не собираюсь. Установим наблюдение, потом тихонечко проведем аресты, вот и все. Ставить в известность губчека – это же рассекретить всю операцию. Где гарантия, что не произойдет утечки информации?

Я демонстративно вздохнул, развел руками, словно провинциальный актер, играющий недотепу.

– И что тебе не нравится? – недоуменно спросил Артур.

Вот за что люблю европейцев, так за их выдержку. «Природный россиянин» меня бы уже обматерил и не один раз.

– Я просто прикидываю, – принялся рассуждать я вслух. – Сижу это я в своем кабинете, никого не трогаю, а мне докладывают, что из Москвы прибыл целый бронепоезд особистов во главе с самим товарищем Артузовым. И что я тогда стану делать?

– Да, и что ты тогда станешь делать? – в тон мне поинтересовался Артузов.

– Часа два подожду, пока товарищ Артузов не явится, а потом начну Дзержинскому телеграммы слать, мол, так и так, отчего оказываете недоверие? Почему посылаете на вверенную мне территорию особистов, не поставив в известность местные органы власти? Еще попрошу губком партии телеграмму в Политбюро отбить. Понимаю, что особоуполномоченный по должности выше стоит, нежели начальник губчека или начальник особого отдела фронта, но шума поднимется много. Он тебе нужен? И Феликсу Эдмундовичу придется на Политбюро за тебя оправдываться – мол, опять столичные товарищи проявляют неуважение к коллегам из провинции. И тут тебе такая утечка будет, что мама не горюй!

– Тут тебе не Архангельск, – пробурчал Артур. – Смоленск с Москвой давным-давно телеграфным кабелем соединены. Можно не телеграфом, а по прямому проводу и с Лубянкой, и с Кремлем связаться. И утечка будет, ты прав.

Как я понял, Артузов признал мою правоту, но решил немножко поупрямиться. У него случайно шотландцев среди предков не было? Или швейцарцы тоже упертые?

– А с чего ты решил, что тебе сразу же о моем приезде доложат? – не унимался Артузов. – Ладно, если ты в Архангельске, там, не в обиду тебе сказано, полтора поезда в месяц придет, все на виду, а в Смоленске каждый день по двадцать да по тридцать составов приходят, и все с красноармейцами. И что, о каждом начальнику губчека докладывать станут?

– Да хоть и по сто эшелонов в день, – хмыкнул я. – Не такая сложная задача проконтролировать подходы поездов. Будь я на месте начальника Смоленского губчека, обязательно бы взял под контроль железную дорогу. У Смоленска, самое главное богатство – это его дороги. Я бы и с трансчека здешним подружился, и своего бы агента внедрил, а еще бы пару носильщиков или дежурных «заагентурил». А еще на всякий случай среди армейцев бы своего человека завел. На вокзале военная комендатура должна быть, и военком, что эшелоны с пополнением распределяет. Армейские поезда, пассажирские – это одно дело. А все остальное, что из общего ряда выбивается – сразу докладывать. Мало ли, кто по «железке» прется. Может, контрреволюционеры свой поезд с десантом сформировали и отправили его Смоленск захватывать?

Я не стал говорить, что бы сам сделал, если бы оказался на месте начальника здешнего губчека и узнал, что на станцию прибыл «неучтенный» бронепоезд. Ну, потом-то бы перед Артузовым извинился.