Западный рубеж (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич. Страница 30

Дел на сегодня не осталось, и я решил лечь спать пораньше. Только улегся, как дверь купе распахнулась, и на пороге появилась Татьяна. Девушка была в одной сорочке. Нерешительно стоя в проходе, спросила:

— Владимир Иванович, вы не спите? Мне после сегодняшнего что-то не спится. И страшно. Не прогоните?

Надо было дверь запирать. А теперь уже поздно. Не прогонять же девушку, тем более что ей страшно. Прогонишь, получишь страшного врага, а врагов мне хватает.

Хотя, кому я вру? Читателю или самому себе?

Я слегка подвинулся, вздохнул и похлопал рукой по постели:

— Забирайся.

М-да, тесновато, конечно, девушка крупная, но ничего.

[1] Напоминаю, что грузоподъемность вагонов тех времен составляла 16, 5 тонн

Глава 15. Сыворотка правды

Мы еще даже не успели ни караул выставить, ни линию телефона «кинуть», как к моему штабному вагону явился Артузов. Главный контрразведчик Советской России (не по должности, а по сути) вполне мог бы прислать кого-нибудь из подчиненных, но Артур Христофорович прибыл сам. Выглядел он каким-то усталым, осунувшимся.

После взаимных приветствий мой бывший наставник и, смею надеяться, друг, спросил:

— Есть смысл твоего Новака еще раз допрашивать?

— Если только для проформы, — пожал я плечами. — Парня использовали «втемную», он и поверил, что красный контролер. Все, что знал, рассказал. Но если хочешь, то позову.

— Не надо, — отмахнулся Артур. — Если говоришь — ничего нового, какой смысл? Как считаешь, отчего я приехал?

Вопрос, что называется, риторический. Я еще разок посмотрел на живую «легенду» контрразведки. Что-то он не только осунулся, но даже не побрился. За Артузовым, славившимся, как и Шерлок Холмс «кошачьей чистоплотностью», такое не водится. Если Артур Христофорович, оставил какое-то очень важное дело и приехал ко мне, значит я ему для чего-то нужен. И это может быть лишь в одном случае…

— По-польски я разговаривать пока не научился, — предупредил я. — А через переводчика не очень удобно.

— Догадливый ты, — вздохнул Артузов. — Но гражданин этот русский язык не хуже нас с тобой знает, да и по-польски есть с ним кому говорить. Но пока безрезультатно.

— Это ты про Стецкевича?

— Нет, Виктор Стацкевич — кстати, тебе и Новаку за него спасибо огромное — на контакт пошел очень легко. Похоже, сам хотел выйти на нас, но раздумывал. Он нам целого резидента сдал. А тот молчит. Как ты говоришь «рогом уперся». — А я так говорю? Хм. Значит, сказал как-то, а Артузов запомнил. — С ним поначалу Пилляр работал. Но у Романа, после того, как поляки его расстреляли, с нервами очень плохо. На допросах сразу на крик срывается, раза два руки распустил. А ты же знаешь, что Председатель запрещает бить подследственных. Будь кто другой, а не Пилляр, я бы на него рапорт подал Дзержинскому, но Романа от дела отстранил.

Про Пилляра говорили, что он двоюродный племянник самого Дзержинского и на самом деле не поляк, а остзейский немец барон фон Пильхау. Вполне возможно, что он являлся и тем, и этим. Кто знает этих немецко-польских аристократов и их извилистые генеалогические деревья? Но что хорошо известно, так это то, что Роман Пилляр был одним из руководителей недолговечной Литовско-Белорусской республики, организатором ее коммунистической партии. После оккупации республики польскими легионерами отчаянно сражался с ними на подступах к Вильно, а когда поляки захватили штаб большевиков, приставил к сердцу револьвер и выстрелил. Но пуля пробила легкое, и Пилляра поместили в тюремную больницу, где он лежал три месяца, находясь между жизнью и смертью, а после выздоровления был арестован поляками и приговорен к смертной казни.

Пилляра расстреливали дважды. Первый раз была только демонстрация смертной казни, во второй раз несколько пуль попали в его грудь. Его сочли мертвым, поместили в тюремный морг, где сторож с утра обнаружил «ожившего покойника». И снова больница, и снова Роман выкарабкался из цепких объятий смерти.

В декабре девятнадцатого года Пилляра, и ряд товарищей обменяли на польских офицеров. Отдохнув две недели, Роман опять встал в строй и занимался ответственной работой — обменом военнопленных. Опять-таки, занимался не столько самим процессом обмена, а выявлял тех, кого завербовала польская разведка.

Так что, нет ничего удивительного в том, что Пилляр не любит поляков, хотя и сам числился поляком.

— Я его и сам допрашивал, — продолжал между тем Артур. — Целый монолог ему закатил, что твой Гамлет. Говорил, что националистические идеи Пилсудского служат лишь на руку мировому капитализму, что Красная армия ставит своей задачей освободить Польшу от угнетателей-империалистов, а Советская Россия не собирается оккупировать его государство, что поляки сами станут решать, как им жить дальше. Да что там! Сам Менжинский с резидентом общался, и без толку. Уж вроде Вячеслав Рудольфович и сам поляк, да еще и шляхтич. А этот, молчит, зараза! Ему что, Дзержинского надо? Не слишком ли много чести?

Не просто много чести, а явный перебор. К тому же, где гарантия, что резидент «расколется»? Этак и Феликс Эдмундович стыда не оберется.

— И ты думаешь, что резидент у меня расколется? — хмыкнул я.

— Володя, но ты же чудеса на допросах творил. Давай, выручай.

Выручай. Легко сказать. И что бы такое придумать? Так, кое-какие идеи появились.

Сложность оказалась не в том, чтобы отыскать «реквизит», нужный мне для допроса, это Артузов добыл без труда, а в том, чтобы найти на Лубянке кабинет, имевший смежную комнату. Еще об одной сложности упомяну позже.

Мы с Артуром сидели напротив резидента польской разведки — совсем молодого парня, моего ровесника. Добржанский, как это водится, посматривал на нас с презрительной усмешкой. На столе еще лежало что-то непонятное, прикрытое простыней.

— Пан Добржанский, вам известна моя фамилия и должность? — поинтересовался я, но получил в ответ лишь легкое фырканье. Не смутившись, попросил Артузова: — Артур Христофорович, как это водится у воспитанных людей, пожалуйста, представьте меня.

— Извольте, — поддержал мою игру Главный контрразведчик ВЧК. — Игнатий Игнатьевич, позвольте представить — перед вами Владимир Иванович Аксенов, особоуполномоченный ВЧК по Архангельской губернии.

Вполне возможно, что резидент слышал мою фамилию и должность, но на фоне тех важных персон, с которыми он общался, она впечатления не произвела. Подумаешь, какой-то Архангельск. Зря, между прочем.

— Пан Добржанский, — вступил в разговор я. — Вам же известно, что Архангельск долгое время был оккупирован вражескими войсками — англичанами, американцами и французами? Понимаю, для вас Антанта дружественное объединение, но для Советской России они враги. Кивните, если известно. — Допрашиваемый кивнул. — Отлично, — обрадовался я. — Видите, какой вы молодец, как много знаете. Думаю, что как умный человек вы понимаете, что англичане и французы имели в Архангельске собственную контрразведку. Да? Вот и хорошо, что знаете. И вы догадываетесь, что европейцы ушли в развитии науки гораздо дальше, нежели русские и поляки? В химии, например. Ну, разве что подданная Российской империи Мария Склодовская может с ними соперничать. Все-таки двукратный нобелевский лауреат и в физике, и в химии.

— Мария Склодовская — полька! — возмущенно отозвался Добржанский, первый раз в моем присутствии подав голос.

— Да? — деланно изумился я. — А я и не знал. Думал, она русская. Ну, пусть полька, но живет-то во Франции, стало быть, развивает французскую науку. Но дело не в этом. Химия — это огромная сила. Знаете ведь, что химики изобрели отравляющие вещества, взрывчатку. — Еще разок посмотрев на Добржанского, произнес нарочито буднично: — Французы в области химии продвинулись очень далеко. Например, они создали специальное лекарство, от которого у человека развязывается язык. Ладно-ладно, не лекарство, а снадобье. Пусть оно станет называться «сывороткой правды». Не верите? Ваше право.