Инфер 5 - Михайлов Дем. Страница 2
Задрав голову, я, глядя в почти белое раскаленное небо, засмеялся. Вот дерьмо…
Зато номер остался, и шрамы все на месте. А вот с кожей дело плохо – помимо ран я еще и жестоко обгорел. Каждый сантиметр тела зудел и ныл, мне срочно требовались хотя бы десяток литров пресной воды и какая-нибудь светлая тряпка, чтобы прикрыться.
Не став забиваться в скудную тень, я огляделся и направился вдоль берега к смутно знакомой очертаниями странноватой конструкции. Стоило ее увидеть и я вспомнил – это МОПК. Малый опреснитель Кловерсона. Эта хрень с трубой, уходящей в океан, находится в центре рабочего лагеря Сорокушка – сборище тентов, палаток и редких хижин с еще более редкими пальмами примерно в ста метрах от берега. Лагерь огорожен сетчатым высоким забором, что служит защитой от различных местных тварей, обитающих на побережье Зоны 40.
Зона 40…
Точно…
Я машинально кивнул, радуясь еще одному воспоминанию. Сколько дней прошло? Я мало что помнил, но знал, что прошло не так уж много времени, максимум неделя, с того памятного разговора с Управляющей Франциском II системой Камальдулой. Тогда Управляющая предложила мне крайне рискованный план по внедрению в замкнутый и проклятый карантинный мир Формоз. И я согласился…
Воспоминания возвращаться не хотели, и я знал почему – чтобы попасть сюда, я прошел через процедуру временной блокировки памяти плюс меня накачали долгоиграющей смесью транквилизаторов и еще чего-то для почти полного гашения эмоций и понижения умственной активности.
Да…
Камальдула пояснила, что временная блокировка воспоминаний настроена таким образом, чтобы блокада могла быть разрушена только моими собственными эмоциями. Бурная радость. Кипящая ярость. Бешеная злоба. Думаю, я справился с помощью двух последних – ярость и злоба стали тем молотом, что выбил ментальную заслонку у меня в башке.
Вся эта хрень в свою очередь была нужна, чтобы я мог успешно пройти тестирование на стирание памяти – после того как контейнер с нашими тушами был разморожен. В чем заключалось машинное тестирование я не знал, но раз я здесь – все получилось. Хотя память могла бы вернуться и пораньше – с транквилизаторами перемудрили.
Несмотря на покрывающие меня раны, я уже успел убедиться, что все конечности мои родные, ничего не добавлено и не убавлено. Еще гляну в зеркало, но на ощупь морда та же самая. Хотя на морду посрать – главное, руки и ноги на месте. Я могу действовать. Я могу убивать. А убивать придется… особенно сегодня – в их веселый долбанный праздник.
Присосавшись к бутылке с водой, я выпил половину, а остальное вылил на макушку, смывая разъедающуюся раны соль. Побрызгав и в глаза, проморгался, частично вернув остроту зрения. Глянув вперед, убедился, что до Сорокушки осталось шагов двести, а навстречу мне уже бегут радостные встречающие…
Кинув взгляд на трех спешащих загорелых хренососов, я подбросил на ладони нож. Заточенная полоса стали длиной в мою ладонь, а к ней прилагается не слишком удобная для хвата деревянная ручка. На ней несколько стертых и срезанных имен – предыдущие владельцы? Последнее имя читается четко – Гольдер.
– Гольдер, – хмыкнул я, дергая головой в сторону и пропуская рядом с ухом пущенный мне в лоб шипастый камень с веревочным хвостом. – Сука Гольдер…
Второй камень прошел далеко в стороне, от третьего я опять уклонился, продолжая двигаться вперед, чем сильно удивил бухих ушлепков. От полетевшего навстречу удара ноги я даже уклоняться не стал – подбил грязную пятку вверх, роняя дебила на спину. Пройдя мимо, я с готовностью шагнул в объятия чернобородого лысого здоровяка, уйдя от тесака в его лапе и вбив свой нож ему меж ребер. Подхватив выпавший тесак, крутнулся, снося голову третьему, и поспешно отпрыгнул, не желая пачкаться в хлынувшей крови. Пока двуногий фонтан покачивался и прыскал все слабеющей кровью, я шагнул к пока живому, успевшему подняться с песка. Он поспешно выставил перед собой руки:
– Погоди! Мне сказали, и я пошел! Погоди! Мир?! Мир?!
Удар тесаком лишил его обеих рук.
– Ладно, – кивнул я. – Мир…
– А-А-А-А… – перейдя на тонкий вой, он помчался в сторону лагеря.
Бежал он недолго – убедившись, что с убитых забирать нечего, я прихватил только тесак, вытащил свой нож и догнал безрукого бегуна уже через сорок шагов, оставив его лежать на испещренном следами песчаном вздутии.
– Дотащи… – стекленеющие глаза неотрывно смотрели на грязные палатки впереди. – Дотащи, сука…
– Ага, – зевнул я, ускоряя шаг.
Припекало…
Долбанный праздник…
– До…
Выметнувшийся из моря упырок подхватил умирающего шипастыми граблями и задом вернулся в прибой, оставив на песке пятна крови и дырчатые следы своих восьми крабовых лап. Почти человеческая, безволосая и будто оплывшая голова с торчащими из глазниц толстыми стебельками свисающих на щеки глаз повернулась ко мне перед тем, как уйти в воду:
– Зачтется за мясо…
– Ага, – повторил я, бросая взгляд через плечо и убеждаясь, что предыдущие оставленные мной трупы уже исчезли в воде.
Подводная прибрежная живность тоже радовалась кровавому ежемесячному празднику Смакендритт. Хотя сегодня их радость была куда сильнее – вроде как слышал я день или два назад, пребывая в своем сомнамбулическом коматозе, что во время этого праздника обычно вообще ничего не происходит. Максимум пара изнасилований, несколько драк и редко, очень редко потеря кем-нибудь конечности, что торжественно швыряется на мелководье. Гибели случаются еще реже – раз шесть в год, что для такого крупного лагеря просто несерьезно. Прибрежные мутанты огорчаются…
Смакендритт…
День Свободы.
День Ответственности.
Они, сука, совсем охренели.
Раз в месяц всем здешним работягам, всем сборщикам и рыбакам давался день безнадзорности. Надсмотрщики нихрена не делали, предаваясь с утра возлияниям и готовясь закрывать глаза на всякие мелкие по их понятиям бесчинства: редкие изнасилования и драки. Кражи, грабежи и прочее в список праздничных угощений не входили – за это карали на месте. Ну да… кусок мыла украсть нельзя, а силком трахнуть какую-нибудь давно уже желаемую девку – легко.
Лежа вчера на песке, застыв в холодном бреду пытающегося сбросить блокаду разума, я краем уха слушал испуганные разговоры сидящих и лежащих рядом рядовых гоблинов Зоны 40, что заранее готовились получать оплеухи от надсмотрщиковых прихвостней. Тогда же звучали громкие испуганные извинения – припомнив или выдумав за собой грехи, гоблины поспешно каялись перед обиженными, надеясь, что завтра все удастся решить миром.
Когда же забрезжил рассвет, в нашу условную клетку явились как раз прихвостни – почти ставший надсмотрщиком папа Гольдер с прочей отрыжкой. Они забрали ту девку и меня… а я послушно пошел, толком не реагируя на тычки и даже не задумываясь, на кой хер они меня потащили к той прибрежной дюне в нескольких сотнях метров от лагеря. Вот и выяснилось – позвали, потому что захотели умереть от моей руки.
Само собой, безнаказанности как бы и не было. Праздник заканчивался перед медленным закатом. Надсмотрщики ждали в центре лагеря, где к тому времени собирались все обитатели. Далее следовал ленивый призыв – лучше признайтесь сами. Если нам придется дознаваться самим – пожалеете. И начиналась комедия – насильники выходили вперед, каялись, что, мол, вкус сучьей свободы застил глаза и вздыбил член. Примерно то же самое говорили драчуны, что успели за этот день выместить все накопившиеся за месяц обиды, а заодно выплеснули беспричинную злобу.
Что делать тем, кто просто хочет относительно спокойно пережить этот день и не потерять последних зубов? Тут все просто. Не хочешь, чтобы тебя херачили – плати бухлом! Или жопой. Тут уж чем богат. И с чем готов расстаться.
Драк на самом деле было херова туча – судя по обрывкам запомненных мной пугливых разговоров, их боялись больше всего…
Да…
Я вспомнил правильно. Набил кому-нить рожу – и каешься перед надсмотрщиками. Потом платишь им мзду. И вопрос закрыт. А что б было чем платить – бьешь не всех подряд, а только тех, кто не может тебе заплатить бутылкой скверного самогона или связкой вяленой рыбы.