Пиковый туз - Бабицкий Стасс. Страница 2

– С петербургским поездом курьер прибыл. Из отделения по охранению общественного порядка, – скороговоркой произнес он. – Привез вот… Печатей казенных не меньше пяти. Внутри, готов спорить на любой заклад, бумага гербовая. Что подозрительно: адресовано на прежнюю фамилию. Ты-то в Москве называешься Мармеладовым, а по документам, с тех времен…

Слова подействовали, словно ушат ледяной воды, куда делись сонливость и медлительность. Обрывки конверта пали на сюртук, украшая его причудливыми эполетами.

– Курьер сам порывался идти, требовал адрес. Но я его приложил парой слов да оставил в конторе водку пить с нашими вахлаками, а сам к тебе бегом. Мало ли, какие тучи нависли. По крайности, предупредить… Чтоб успел… Того…

Мармеладов проглатывал письмо, страницу за страницей, шевеля губами.

– Нет, это не то… Да ты садись, Митя! Садись!

Вцепился в ярко-желтые лацканы мундира почтового ведомства и чуть ли не силой усадил гостя на жаккардовый диван. Потом перешел поближе к окошку, взобрался на подоконник.

– Угадал! Бумага гербовая, дорогущая, но совсем ее не жалеет. Пишет размашисто, витиеватым языком, на десять слов одно по существу.

– Кто не жалеет? Кто? – закудахтал бравый почтмейстер, не переставая удивляться столь разительной перемене в настроении друга.

– Порфирий. Я тебе о следственных методах этого гения рассказывал. Психология-с! Правда, в настоящее время он более известен, как г-н N. Ушел из уголовного сыска в политический. Выявляет инакомыслящих, сеет Петербург через мелкое сито.

– Гос-с-споди! А от нас ему что надобно?

Митя бессознательно произнес это «нас», но тут же обрадовался. Бросить друга в трудную минуту – последнее дело. Вместе отбывали сибирскую каторгу, пережили такое, что и вспоминать страшно. На свободу вышли в один день. Иные увидят в этом пустое совпадение, но он решил – это знак и уговорил приятеля ехать в Москву, где благодаря старым полковым связям нашел себе доходное место по почтовому ведомству. А Мармеладов подвизался на литературном поприще. стал критиком. Талантливым, заметим в скобках, хотя и не в меру язвительным.

– Представь себе, этот корифей сыска взывает о помощи! Слушай, – и, не реагируя на отвисшую челюсть почтмейстера, принялся зачитывать. – «Надо, непременно надо создать охранное отделение и в Москве, и в других городах, в ближайшее время, ибо предчувствую впереди годы грозные и безнравственные. Полиция не справится, она ловит, по большей части, не Наполеонов, которые позволяют себе через кровь переступить, отправить мораль в обморок с одного удара. Нет, их задача заприметить сотни и тысячи самых обыкновенных людей, переступивших через закон в мелком, в таком, что Наполеону, пожалуй, и в голову не придет, – украсть, оболгать, ребенка невинного в разврат втянуть. Не во имя высокой цели. Такие преступники не пытаются мир наново обустроить. На мораль даже не замахиваются, не то, чтоб ударить, а так, посмеиваются за ее спиной да корысть свою пестуют. Мы же в охранном отделении совсем с другими преступниками сталкиваемся – коварными, изощренными. Зло принимает удивительные формы и отличается чрезвычайной жестокостью, противостоять ему приходится с большим усердием и искусностью. А потому, милостивый государь, нуждаюсь в вашей помощи. Помните, в бытность оную вы измыслили теорию о том, как люди становятся преступниками? Сами ее и проверили, перешагнули через препятствие… Помните? Не сомневаюсь. Вы в ту пору чудовище внутри себя пригрели и выпестовали, признаюсь, сам был изрядно напуган ощущением той немыслимой жути, царившей в вашей голове. А после вам удалось пересилить себя и связать этого василиска. Сунули его в мешок, да и бросили в темные воды забвения. Вместе с тем, уверен: чутье на подобных чудищ у вас осталось. Это как после оспы, ежели удалось кому пережить, то зараза больше не пристанет, но, с другой стороны, спросят „болел ли?“ и не спрячешься, не соврешь, – лицо рябое самым навязчивым манером и выдаст…»

Мармеладов захлебнулся длинными предложениями, перевел дух.

– И подобным образом шесть, нет, семь страниц! – усмехнулся он. – Зато на начальственном месте без своих давнишних «так-с» и «вот-с» научился обходиться. Где самая суть? А, слушай: «Обстоятельства вынуждают меня открыть вам историю чрезвычайно деликатную, тоньше императорского фарфора…» Нет, вздор. Своими словами короче выйдет. В Москве убиты две фрейлины, не из свиты императрицы, а приставленные к Екатерине Михайловне…

– Долгоруковой? – Митя пришел было в себя и сумел перебороть отвисшую челюсть, но снова ахнул.

Про фаворитку Александра Второго не давали официальных сообщений, но историю их любви обсуждали не только на балах да светских приемах, об этом судачили мелкие чины в присутственных местах, приказчики в лавках, торговки на рынке, гимназисты, монахини и нищие на паперти. Вся империя знала: десять лет назад выпускница института благородных девиц очаровала августейшее сердце. Влюбленные тайно встречались во Франции, прижили двух деток, а с недавнего времени царь-батюшка поселил прекрасную княжну в Зимнем дворце, вместе с незаконнорожденными отпрысками. Официальная супруга, Мария Александровна, делала вид, что не замечает этих отношений.

– Император отправился с женой на воды, в Баден-Баден, об этом неделю назад в «Ведомостях» писали. Княжне неуютно без покровителя: при дворе ей рады немногие. Она заранее увезла детей в Москву, свиту, понятно, взяла с собой. Двух фрейлин зарезали, – Мармеладов сверился с письмом, – в Нескучном саду. Одну по прибытии, другую на третий день. Г-н N не имеет возможности сию минуту заняться расследованием, но уверен: моя консультация будет небесполезна. Посему и заклинает, – смотри-ка ты! – безотлагательно встретиться со следователем Хлоповым.

– А вдруг он тебя в этих убийствах подозревает? Готовит ловушку? – нервно заерзал почтмейстер. – Придешь, а этот Хлопов-то и прихлопнет…

– Возникни малейшее сомнение на мой счет, он пришлет не письмо, а взвод жандармов – дверь ломать и руки крутить. Порфирий дважды сложную игру затеять не отважится, тем более, речь об особах, приближенных к императору. Психология – заморочка долгая, муторная, а ему некогда рассусоливать, налицо спешка – курьер, депеша… Г-н N хочет добиться результата в самом скором времени. Вежливо просит встретиться секретным образом, чтобы газеты, – он это подчеркнул, гляди-ка, двумя линиями! – ничего не пронюхали.

– Может статься, уже пронюхали! По пути к тебе встретил мальчонку, разносчика. Он горло надрывал, аккурат про убийство и Нескучный сад. А я не купил…

– И ты молчал? – Мармеладов поднял с пола сюртук, надел, даже не пытаясь отряхнуть. – Идем скорее.

– К следователю?

– Еще чего! Мы отправимся в трактир. Там газеты сегодняшние отыщутся, да и обедать пора.

II

Обедали в трактире для извозчиков, притулившемся в проулке за Зубовским бульваром. Почтмейстер оглядел скромную залу, грубо сколоченные лавки, линялые скатерки… Брезгливо вздрогнул и заворчал в усы:

– Не понимаю, братец! Решительно не понимаю. Критикой ты зарабатываешь, положим, рублей сто в месяц. За переводы статей с немецкого и французского – полста. Доходы на уровне надворного советника! Но придет ли надворный советник откушать в такую дыру? Нет. Он отправится к Охотному ряду, будет там, у Тестова [2], уплетать жареных кукушек или молочного поросенка под бутылочку лафита. А ты…

– А что я? – Мармеладов пробирался к свободному краю общего стола, но тут обернулся. – Я сроду не ведал ничего, кроме долгов. Помню хмурые дни, пару медяшек за подкладкой найдешь – и радость. Хватит на сухарь и пиво, дрянное, а при всем том угощение. Откуда мне знать, как правильно деньги тратить? Купил башмаки, не прежние порыжевшие обноски и с целыми каблуками. Сюртук пошил из голландского кастора [3], это тебе не драдедам [4] какой, по четыре рубля за метр идет. Квартиру нанял удобную, без клопов. Хватит, пожалуй. В этом вопросе я солидарен с Эпикуром: довольствуйся малым, а все остальное – блажь. Зашел я однажды в Патрикеевский [5]: зеркала, люстры, фарфоровые блюдечки. Вычурно, но невкусно. Не по мне эти галантные угощения – устрицы в меду, пармезанты, лепестки роз в сливках… Баловство и несуразица.