Между прочим (СИ) - Столыпин Валерий Олегович. Страница 14

С Ириной всё было не так. Я бежал к ней навстречу с распростёртыми объятиями, она ловко уворачивалась, но в качестве бонуса давала хрупкую надежду на новое свидание.

Мне и этого было достаточно.

Неразделённая любовь напоминает поведение брошенной, безжалостно преданной хозяевами, потом многократно обиженной, гонимой отовсюду собаки. Она голодна, дезориентирована, обессилена, жалобно поскуливает, ни на что уже не рассчитывает (это синдром выученной беспомощности, если хотите), но не теряет надежды на помилование.

Животное не требует, безмолвно, одними глазами просит сочувствия, капельку внимания, но на настороженную мольбу не обращают внимания… или намерено делают вид, будто поглощены чем-то иным, потому, что действительно равнодушны или опасаются последствий — вдруг необдуманная милость закончится неприятностями.

Ирина любила побеждать в поединке взглядов, но давала повод остаться наедине, иногда приглашала в гости в вечернее время.

Она разрешала участие в лирических диалогах, не позволяя при этом приблизиться к границе интимной зоны, хотя допускала и не раз довольно странные вольности. Могла, например, не стесняясь моего внимательного взгляда переодеваться. Полуодетой бежала выключить чайник из комнаты в кухню, безжалостно распространяя вокруг интенсивные греховные импульсы. Иной раз неожиданно довольно высоко приподнимала юбку, чтобы поправить сбившийся чулок, или запросто на голубом глазу спросить, какие трусики лучше одеть, — эти или эти?

Невинная нескромность откровенно интимных снов и чрезмерная напряжённость в измученном желанием теле одолевали меня, требовали или покончить с коварной игрой раз и навсегда, или идти вабанк.

Побеждало “или”, несмотря на то, что каждый раз благосклонно разрешая к себе прикоснуться, даже порой попробовать на вкус пунцовые губы, она делала нечто, похожее на жест курильщика, раздавливающего в грязной пепельнице окурок, отчего я впадал в подобное наркотическому состояние, переходящее в романтический сплин.

Стой там, иди сюда — дезориентирующая команда, цель которой сбить с толку, парализовать, поселить растерянность.

Нет, я не плакал: во мне было слишком много мужского начала, чтобы отчаяться окончательно. Я верил в то, что Ирина меня испытывает на прочность, но непременно сдастся.

От преданного щенячьего взгляда её васильковых глаз (восторг и желание Ирина могла изобразить на пустом месте), от их возбуждающего блеска, не было спасения. Я млел, пьянея от близости, несмотря на то, что её невозможно было назвать интимной.

Через тончайшую ткань её одежд так объёмно угадывались очертания божественно многообещающего, восхитительно волнующего тела, что я ощущал её внутреннюю энергетику на расстоянии.

Сколько раз мысленно ласкал я упругую грудь, лакомился вишнёвым соком спелых губ, смело проникал под многослойные покровы, после чего кровь бешено пульсировала в каждой клеточке обезумевшего от наслаждения тела.

Увы, большую часть времени Ирина была вне зоны доступа. Где она, с кем, о чём думает и мечтает, мне было неведомо, но ментальная связь между нами ни на секунду не прерывалась.

Ирина, я в этом уверен, не была абсолютно равнодушной. Сколько раз, прикасаясь к податливым бархатистым губам, я извлекал из её груди стоны, сколько раз слышал гулкое биение уязвлённого искренними чувствами сердца.

Столь искусно притворяться немыслимо, невозможно.

Рассуждать о любви Ирочка категорически отказывалась, говорила, что не готова к обсуждению столь деликатных тем, боится поверить и вообще… но на этот раз обещала, что по приезде из командировки, то есть завтра, решит, что со всем этим делать, что сама измучилась неопределённостью.

— Ты только дождись.

До прихода поезда оставалось чуть больше двенадцати часов. Много или мало?

Смотря, чего ждёшь.

Я то и дело вскакивал. Досмотрев сон до угрожающего или слишком сладкого момента, тревожно глядел на застывший циферблат электронного будильника, снова погружался в цветной многообещающий иллюзорный мир, где вновь и вновь надеялся увидеть будущее.

Картинки, диалоги и декорации менялись, желанный исход событий манил изящной законченностью.

Любимая готова была сказать “Да!”, но в решающий миг происходило одно и то же — появлялась разделяющая её и меня прозрачная стена, по которой стекали молочные потёки, скрывающие перспективу.

Сон есть сон: нереальность, компиляция навязчивых желаний и сокровенных, не всегда достижимых и не до конца ясных помыслов.

Я-то знал, о чём мечтаю, чего хочу, а она…

Приблизительно так я себя успокаивал, повторяя как мантру, — всё будет хо-ро-шо!

Так и не заснув по-настоящему, вскочил от неожиданно громкого звонка. Кровь стучала в висках, глаза невозможно было открыть, словно веки приклеили, голова протяжно гудела как корабельная рында при извещении о пожаре или густом тумане.

Беспокойство нарастало, хотя по логике я должен был успокоиться: от меня уже ничего не зависело, нужно было выслушать приговор и только.

Ирина на данном этапе жизни была Верховной жрицей, вершителем судеб: своей и моей.

Продолжительный, до озноба, холодный душ, после до ожога горячий, опять холодный. Голова шла кругом от интенсивной циркуляции крови. Я намеренно замораживал мозг, лишая его возможности блуждать в лабиринтах непознанного, воспроизводить нежелательные ассоциации.

Ирина давно и прочно принадлежала мне, пусть в воображении. Я не хотел ничего менять в своей жизни, кроме её отношения к себе.

Хватит метаться! Подобное поведение недостойно мужчины. В конце концов, счастье — явление редкостное, весьма неустойчивое и довольно хрупкое. Пусть оно достанется не мне. Главное, чтобы ей, Ирине, было хорошо. Ведь любовь не умирает в тот миг, когда его (ту самую бездомную собаку) перестают подкармливать сладким.

На любимой рубашке никак не разглаживалась складка, ужасно раздражал в немыслимой спешке (до прибытия поезда шесть часов) испачканные каплями кофе брюки на самом видном месте. Отпариватель не помог. Отлёжанные подушкой волосы топорщились, отнимая остатки спокойствия.

Всё шло неправильно, потому что….

Вспомнилась стихотворение в переводе Маршака о том, что любое сражение можно проиграть из-за мелочи, — “потому что в кузнице не было гвоздя”

Маршрутки и автобусы как назло нагло пробегали мимо.

— Такси! До железнодорожного вокзала…

— Да без разницы, сколько скажешь. Только за цветами заедем.

— Музыку, можно выключить! Мне бы помолчать в тишине, подумать.

Какого чёрта припёрся за два часа! Этот веник из роз, не мог купить что-нибудь компактное, без шипов и намёков? Предлагала же продавщица эти… как их… разноцветные эустомы.

Поезд безбожно опаздывал. Секундная стрелка прыгала как угорелая, минутная, напротив, застыла.

Может платформу перепутал? Вагон… я забыл вагон! Кажется шестнадцатый… или шестой!

Пассажиры вышли, её нигде не было.

— Не меня встречаешь, — спросили из-за спины, — в моём вагоне спортсмены ехали, такие шумные, пришлось переселиться. Извини. Или не рад меня видеть? Чего застыл, целуй!

— Я, тебя!?

— Если настаиваешь, можно нарушить традицию. Я так соскучилась, что готова подчиниться любому твоему желанию!

— Ты!?

— Разве непонятно… я люблю тебя!

Ирина повисла на моей шее, впилась губами. Я не знал, что думать. Что, если это опять игра, очередная провокация?

Представил, как может шипеть сигаретный бычок, если тушить его о раскрытую ладонь, как ужасно пахнет при этом подгоревшая кожа.

Ирина была одета в лёгкий полупрозрачный сарафан, настолько невесомый, что коралловые соски невозможно было спрятать в складках ткани. Её нежная кожа источала непередаваемый аромат, не поверите — самой себя: ни грамма косметики, ни капли духов, только запах любимой женщины.

— Я так давно хотел признаться…

— Не поверишь, я тоже.

Любовь по пятницам

— Грустно, брат, одиноко, Люська опять в командировку укатила, а мне лихо. Приезжай. Посидим, под гитару поскучаем. Поляна с меня.