Ойроэн (СИ) - Кочешкова Е. А. "Golde". Страница 21

Он становился сильней.

Однажды Кайза привел для него лошадь. Невысокую, смирную, очень немолодую. Сказал, негоже мужчине в степи ходить на своих двоих. Я увидела, как по лицу Вереска скользнула тень тревоги, но это было лишь мгновение, более он ничем не выдал своего страха.

Кайза сделал для него особые крепления на седле, и показал, как забираться, хватаясь за шею лошади и гриву. Это было трудно. Намного труднее, чем ловить подушки. С первого раза у Вереска ничего не получилось, он только измаялся весь. Мне даже показалось, что на ресницах его сверкнули мелкие колючие слезинки. Но, может, только показалось. На другой день все повторилось. На третий он сумел втащить себя в седло. Не знаю, как ему это удалось. Наверное, на чистом упрямстве и злости, которую я наконец разглядела в его глазах. Кайза помог ему закрепить ремни вокруг ног и велел взять поводья. «Покуда ты их держишь, ты хозяин. Выпустил – лошадь будет делать то, что хочется ей. Никогда не бросай повод без нужды, особенно, если тебе достанется чужой конь, не привычный к твоему голосу». Именно голосом, наклоном всего тела Вереск учился управлять своей послушной кобылкой. В первое время у него плохо получалось. Ленивая лошадка предпочитала стоять и щипать траву или неспешно брести по степи, вовсе не желая выполнять команды своего наездника. Уважения к нему у нее явно не было. Как уважать всадника, который даже пятками в бока тебя ковырнуть не может как следует? Им двоим потребовалось немало времени, прежде, чем Хора (так звали эту скотину), начала слушаться голоса Вереска и понимать язык его увечного тела. К тому моменту руки и плечи у мальчишки стали крепкими, как корни дуба. Он уже без труда мог влезть в седло, не дергая кобылу за гриву и не шипя сквозь зубы. Только тогда Кайза с усмешкой сказал ему, что Хора умеет опускаться на колени...

2

Вино оказалось крепко выдержанным и забористым. Вей после него быстро разрумянилась и стала еще говорливей обычного, а меня зачем-то потянуло на тоскливые мысли. Вроде бы надо радоваться, да вот какое там... В голову полезло такое, что хоть бегом беги в степь и ори там на ветер и травы.

Уютное тепло большого тэна вдруг показалось чужим и незаслуженным.

Вей еще что-то продолжала говорить что-то насчет праздника стрижки овец и скорого возвращения Кайзы из соседнего становища, но я ее уже почти не слышала. Посмотрела на Рада, сладко спящего рядом с Шиа за приоткрытой занавеской женской половины, на остаток рубиновой жидкости в своей деревянной чашке, на молча переплетающего одну из косичек Вереска... и решительно встала.

– Хватило мне, – сказала, ни на кого не глядя. – Пойду воздухом подышу.

Вечер был ясный, лунный, еще не слишком прохладный (прохлада обещала прийти ближе к утру). Я отыскала глазами свой фургон и снова ощутила, как тоска свивается змеиными кольцами вокруг груди.

Что я делаю здесь? Что ждет меня дальше?

Прежде жизнь без конца вынуждала меня бежать и прятаться, красть и бежать, рвать свое зубами и когтями, бороться за каждый кусок хлеба и мяса, ждать удара с любой стороны. Теперь я словно попала в тихую пещеру, где всегда ровно горит огонь, где достаточно еды и тепла, места и покоя. Можно сидеть на заду ровно и не дергаться на каждый громкий звук, каждый окрик. Я была обласкана и защищена. Как и мой сын.

Отчего же мне было так плохо?

Я открыла дверь в фургон и осмотрелась. Отыскала огниво и быстро запалила маленькую подвесную лампу. Мой дом на колесах показался мне таким пустым и заброшенным... Никому не нужным. Я подошла к невысокой откидной конторке, в которой Айна хранила свои бумаги и чернила. Они и теперь были здесь. Украв ее фургон, я похитила и записи моей любимой девочки. Поначалу мне было до дрожи стыдно прикасаться к ним, но однажды, в такой же грустный вечер, как сегодня, я взяла стопку исписанных листов и принялась читать их один за другим. Там было так много всего... Такого, что не стыдно показать даже королю (о да, Айна всегда умела знатно складывать слова, не то что я), и такого, что оказалось слишком личным. Эти самые нежные, самые трепетные записи я хотела спрятать подальше... и не смогла. В них было столько любви и красоты! Там была история всех нас – Фарра, Патрика, Лиана и Вереска. И моя тоже... Вроде бы ничего такого особенного... но у меня каждый раз глаза становились мокрыми, едва я начинала перечитывать эти аккуратно выведенные строки.

Любимая моя... Как много вмещало ее сердце, каким светлым был ее ум! Я казалась себе самой настоящей букашкой рядом с ней. Но эти записи всегда давали мне новые силы. Я вынула из конторки стопку бумаг, однако перед глазами все плыло. Проклятые слезы! Я поняла, что не могу даже читать... эта задача всегда была не самой простой для меня, а теперь и вовсе показалась непосильной. Я убрала записи обратно и легла головой на конторку, волосы мои рассыпались, закрывая весь мир от меня. Они отросли почти до самых плеч, часто путались, сердили меня, но я даже простой веревочкой забывала их обвязать. С утра всегда находились дела поважней, а потом и вовсе уже не до того было.

«Тряпка, – сказала я себе. – Тухлая мокрица. Слизнячка. Встань и сделай хоть что-нибудь».

И я встала. Сходила в наш маленький гостевой тэн, взяла там свой острый нож для резки дерева и вернулась в фургон. Достала из маленького рундука у двери заготовку для детской игрушки. Я видела в этой коряжке лошадь, которая летит в отчаянном галопе, пронзая своими ногами время и расстояние. Хорошая выйдет забава для какого-нибудь малыша. Может, для Рада, а может кому другому достанется, если хорошо заплатят.

Я села на пороге фургона, поставила лампу рядом и принялась очищать деревяшку. Стружка снималась легко и веером летела во все стороны – мне под ноги, на ступеньки, на землю. Резать было легко. Легче, чем читать истории людей, которые остались далеко позади. Легче, чем пытаться самой сложить хоть одно письмо.

Лошадь проступала в очертаниях заготовки медленно, но верно. Иногда на светлое дерево падали прозрачные капли моих слез, которые никак не желали уняться. Вытирать их я не пыталась. Только строгала все упорней и злей.

В одном месте нож наткнулся на твердый сучок. Я сердито надавила на рукоять, пытаясь побыстрей срезать твердое. Сучок оказался прочным. Я стиснула рукоять сильней, до боли в пальцах... и вскрикнула, когда острое лезвие сорвалось, глубоко рассекло край левой ладони. Теперь на землю и на ступени падали яркие темные капли. Инстинктивно я сомкнула губы на порезанном месте, пытаясь остановить кровь и быстро отложила деревяшку, чтобы хоть ее не уляпать.

Рот сразу наполнился вкусом железа и соли. А слезы, как это ни странно, тут же высохли. Я сидела с кулаком в зубах и пялилась в сумрак ночи. Думала о том, что надо бы встать и найти чистую тряпицу, завязать порез, да только сил не было.

– Шуна! – Вереск оказался рядом, как будто соткался из тени. – Что’о случилось?

Он увидел потеки крови на моем запястье, на рукаве, колене...

– Шуна... – взял меня за ладонь и уставился на порез, который никак не желал закрываться, хотя обычно плоть моя очень быстро начинала исцелять сама себя. – Я се’ейчас!

Опираясь на свой костыль, он споро зашагал к тэну Вей и Кайзы. И вернулся спустя пару минут.

– Дай, – пристроился на узкую ступеньку на шаг ниже меня, забрал мою руку и принялся сноровисто обматывать ее скрученной в тугой моток тряпицей. Как будто всю жизнь этим занимался.

– Ловко ты, – сказала я, когда он закончил, надорвал кончик и обвязал мое запястье двумя длинными хвостами бинта.

– И’ива часто ранилась... Пришлось на’аучиться? – увидев гримасу отвращения на моем лице он виновато вздохнул: – Прости. Не бу’уду ее поминать. Не сто’оило...

Но мне не стало легче от этих слов. Даже если он никогда больше вслух не произнесет этого имени, гадина-сестра никуда не исчезнет из его сердца. Она будет там всегда.

Закончив бинтовать мою руку, Вереск не сразу выпустил ее из своих ладоней. Сидел и держал, как дурак. От его пальцев было тепло и снова захотелось плакать.