Слово - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 11

Дивей — то хоть и не боярин и не смерд, не холоп и не изгой и приказы княжеские ему некасаемы, а еще пуще затревожился он. Вольному-то человеку, каких мало на Руси есть, всегда больней от приказов княжеских.

— Не вразумишь ты теперь великого князя! — наседают волхвы. — Мы тебя чуть на смерть к нему не послали, не чаяли уж и застать, думали, в тереме ты… А коли живой — собирай-ка, Дивей, борошень [17] свою, мы тебя в черные леса повезем да спрячем в таилище. Ибо с зарею не князь, так попы тебя мучить станут, а требища [18] жечь. Уж нынче ночью костры в Киеве разгораются, дружинники да бояре сами идолов рубят, харатьи с письмом жгут и людишкам своим велят!

Вздрогнул Дивей. Да что же это Владимир, в уме ли он? Давно есть на Руси христианская вера, а требища никто зорить не смел, идолов рубить не покушался. На Корсунь дружину уводил и сам требы клал. Вернулся с чужим богом и своего — рубить? Экий бог христианский, один хочет над людьми сидеть, других в огонь сажает. Верно волхвы беду от него пророчили. Глянул старец на терем княжеский — во дворе огонь полыхает, люди вокруг снуют… Спохватился, достал заветный ларец с харатьями, запеленал в холстину, волхвам отдал.

— Тута вся моя борошень, — сказал. — А сам я ко князю пойду.

— Не ходи! — закричали волхвы. — Погубит тебя Владимир, раз попов токмо слушает. А попы наустят его — погубит!

— Не посмеет на старца руку поднять, — заверил Дивей. — Я ж его во младенчестве пестовал, всем мудростям земным учил.

Чуть скрылись во тьме волхвы, перед очами Дивея Улыба встал, сияет весь, на голове — шелом харалужный. [19]

— Эко вырядился! — рассердился старец. — Ровно потешник княжеский.

— Ополчение под стенами уж, дедушко! — ликовал Улыба. — С богатой добычей идет. А народ-то и не ведает!

— На заре Владимир Русскую землю крестить станет, — сказал Дивей. — Надобно его остеречь. Чужое оно для Руси вольной — христианство. А ты же в хоромину ступай и меня дожидайся. Я ко князю пойду.

— Дедушко! — закричал Улыба. — Отпусти ты меня с учения! Замолви слово перед великим князем! Воевати хочу, во снах баралище видится! Не опозорю славы княжеской! Пускай он в дружину меня возьмет. Лише ты не гневайся, дедушко!

— Ты в учении для иного дела, — осердился Дивей. — Письму тебе надобно учиться и песни слагать. Сиди-ко в хоромине, витязь беспутный.

— Не хочу я хартоларем! [20] Воином быть мне!

Поглядел Дивей на отрока безмудрого, насупился. Жалко Улыбу, но воя из него впрямь бы добрый вышел. Могучим вырос сын холопий, удаль в нем будто пиво бродит. Как-то раз ходили с ним по лесу и на борть [21] наткнулись. А медведюшка — то ее раньше почуял, кружит, орет, пугает. Не уступил борги Улыба. Гикнул, свистнул — и с топориком к медведю. Пока Дивей-то дубье ломал, унот ловконько так космача и срубил. Отпустить бы его, да жалко: в письме лепый [22] и млад еще, не ведает, где ему быть должно.

А не отпустить ли Улыбу и в самом деле? Видно, не нужны нынче песни, а значит, и песенники не нужны…

Склонил Дивей голову, сказал что отрезал:

— Нет тебе пути в дружину.

Улыба снял с головы шелом, повертел в руках и на кол надел.

— Коли не вернусь — к волхвам ступай, — смягчившись, добавил старец. — Я песню свою у них схоронил…

— Дедушко!

Взял Дивей посох и пошел в гору, к терему князя великого, где пылал нынче большой огонь.

— Дедушко! Что же с песней мне делать?.. Дедушко?!

Шел Дивей к великому князю с головой темною, ровно сумерки над Подолом. Не сутулый, не горбатый, а клонилась к земле голова.

Зазнобило той ночью великого князя киевского. Глянет из оконца — костры горят, дружинники его, крещенные, возле стоят, от жара прикрываются, а Владимиру Святославличу холодно. Отхлебнет он меда хмельного — не берет хмель, лишь пуще знобит. И смаку в меде нету, горечь одна. Огляделся князь, а в светлице пусто. Разбежались попы да бояре, и только грек Михаил все еще на лавке сидит, в глаза ему смотрит.

— Ну-ка, поп, подай мне шубейку!

Михаил не шевельнулся, губы поджал и глядит черно.

— Подай, поп! — Ахнул кулаком по дубовой столешнице, ковш с медом расплескался, качнулось пламя свечей и тени на стенах.

— Охолонись, безбожник, — урезал Михаил, — не стучи, я не раб тебе. Я твой духовный наставник и отец святой.

Доверенный боярин в светлице оказался, накинул князю на плечи соболью шубейку, затем нагреб с полу беремя шитых золотом княжеских рубах и во двор понес, огню. Опустились плечи Владимира Святославлича, руки обвисли.

— Тяжко мне, тяжко, — простонал он. — Поговори со мной, поп, ежели ты — отец святой.

— С Богом говори, княже, да не пей больше, — смягчился поп. — Встань на колени перед иконой, помолись до зари, ослобони душу.

Повел тяжелым взглядом князь, встретился с ликом Божьим и потянулся к нему скрюченными перстами. Потащилась и спа?ла шуба с княжеских плеч, ровно шкура змеиная. Опустился Владимир на колена, замахал рукой, как учен был.

— Молись, княже, аки схимник молись… И пошлет тебе Господь утешение, и силу даст великую, и мудрость, абы с зарею святое дело вершить… А борошень свою не жалей Нынче же все поганое, языческим знаком меченое, из терема своего вынеси да огню отдай.

Подошел поп Михаил к окованному сундуку, что в красном углу светлицы стоял, откинул крышку, перекрестился, брезгливо морщась, вынул несколько пергаментных свитков, на пол бросил.

— Сие письмо поганое, языческое — в огонь! — И плюнул на свитки, ногой растоптал.

— Чем же письмо-то поганое? — вскинулся великий князь. — Писано там Слово о земле Русской, о князьях да походах их славных, дабы знали потомки, откуда есть Русь. Отцом моим хранить наказано.

— Нынче слово Божье хранить надобно, — сурово произнес поп. — Ибо христианин ты теперь, и вера твоя чистейшая, святая. Молись, княже!

Доверенный боярин в светлицу вошел, собрал остатки одежды и, наткнувшись на разбросанные харатьи, глянул на князя.

— В огонь… — вымолвил Владимир и осенил себя широким, неумелым крестом.

Боярин сгреб свитки, сложил на руке, словно поленья, и снова во двор — огню.

— Молись, княже, молись, — проронил поп Михаил, направляясь к двери. — И просветлеет душа твоя, и усладится сердце твое, и обретешь ты покой, коего жаждал многие лета.

Притворил за собой дверь Михаил-поп, молится князь в одиночестве, шепчет слова иноземные, а спину-то озноб дерет. Глядел-глядел он в святой лик и узрел, будто кривоват Бог на один глаз. Чудно Владимиру сделалось, встал он с колен и к иконе. Нет, вроде прямо смотрит малеванный Христос в очи князю. Хоть бы моргнул, а то, как рыба, пучит строгие глаза. В одну сторону пойдет Владимир, в другую попятится, а Бог-то все с него очей не сводит. Князю еще чудней! Давай он по светелке кружить. Куда ни зайдет — всюду Божий глаз следом.

Зашел в светлицу доверенный боярин, остановился на пороге, глядит, аж рот раскрыл.

— Смотри-ко, — зовет его князь. — Диво какое!

Боярин тоже покружил у святого лика, затылок почесал и интерес потерял. Князь же, ровно дитя малое, из-под стола смотрит, на лавку ляжет — заглянет. Потешно!

— Чудной бог! — воскликнул Владимир. — Ишь как глазищи пялит! Куда ни спрячься — все видит!

— Старец Дивей к тебе пожаловал, княже, — сообщил боярин. — Тута ждет… Кликнуть али прогнать?

— Дивей? — вмиг забыл великий князь о забаве. — Где же он? Кличь!

Едва Дивей на пороге очутился, бросился к нему Владимир, обнял, облобызал, за стол усадил. Сам же толкнул ногою дверь, велел тащить меду хмельного да поросятины жареной.