Слово - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 26

«Сволочь, — подумал Никита, ощутив бессилие перед неприступностью Жилякова. — Сейчас вспомнишь, сволочь!»

Он вынул из кармана френча письмо Жилякова к Крону, неторопливо развернул.

— Вот ваше письмо к профессору.

Перед тем как пойти на розыски бывшего учителя семинарии, Гудошников много раз проиграл в уме встречу с ним, продумал, как себя вести, что говорить. Письмо он решил не показывать без крайней надобности, но держать при себе и, лишь когда настанет необходимость, предъявить его как самый веский и бесспорный аргумент. Теперь же, вынув конверт, вдруг понял, что поспешил, что разговор по плану не получился, и как пойдет дело дальше — неизвестно. С человеком, видевшим рукопись, а может, теперь и с ее владельцем, нужно было вести себя иначе. Больше дипломатии и никакой горячки! Ведь сколько раз твердил это себе. Жиляков свое письмо узнал, но, и уличенный, не смутился, наоборот, стал прямее и горже.

— Николай Николаевич умер в девятнадцатом.

— Это я знаю. Где его вещи?

— Я не был у него душеприказчиком.

«Знает! — отметил Гудошников. — Еще как знает!»

— Где языческая рукопись?

— Не ведаю. — Лицо Жилякова стало спокойным, он положил руки на колени. — Зачем вам она, молодой человек? Зачем вам, революционному солдату, понадобилась языческая рукопись?

— Она нужна республике. России.

— России? — деланно удивился Жиляков и встал, чуть не касаясь потолка головой. — России сейчас нужен хлеб, паровозы и… патроны. Россия сейчас без хлеба и патронов как вы без… — Он взглянул на протез Гудошникова, посмотрел в окно. — Россия после переворота мечтает о новой, пролетарской культуре, — хладнокровно продолжал Жиляков. — Старье на слом, на свалку, на помойку! Все заново, как от рождения Христа. До семнадцатого года Россия жила во мраке, творила буржуазную культуру, и не было в ней Рублева, Тредиаковского. И протопопа Аввакума не было, и Пушкина, и Рахманинова. Тем более, молодой человек, не было языческой рукописи, как самого старца Дивея. Это все проклятое прошлое, тяжкое наследие капитализма.

— Неправда! — резко встал Гудошников и пристукнул стулом. — Все было! И останется и будет!

— Что останется? Дома, каналы, паровозы?

Жиляков по-прежнему был спокоен, даже чуть ленив, и только синяя жилка на виске под тонкой кожей билась напряженно и часто.

— И Рублев, и Пушкин, и «Слово о полку Игореве», и Рахманинов останется, и старец Дивей.

— Я не верю.

— Сейчас можете и не верить. Скоро увидите сами.

Бывший учитель посмотрел на Гудошникова с интересом, но в уголках сжатых губ таилась злоба.

— Я уже видел! — неожиданно воскликнул он и метнул свою длинную руку в сторону окна. — Я видел, как зорили монастырь!

— Монастыри закрывают, по воле народа. — Гудошников стукнул ножками стула. — Республике не нужны дармоеды.

— Согласен, но зачем же библиотеку-то в грязь? Зачем книгами дорогу мостили? — Глаза Жилякова блеснули и тут же потухли. — В монастырской библиотеке были автографы Ефросина, энциклопедический сборник… А иконы рубили? Золотые и серебряные оклады не бросили, молотком сплющили и увезли, а иконы — под топор! Иконы-то подороже окладов были, я знаю, что говорю, знаю! И вашим этим… товарищам говорил там, — он снова показал в окно. — Ответили так же, как вы: по воле народа, дескать, дармоеды не нужны…

Никита молчал. В пыльной комнатке вдруг все загрохотало, вздрогнул потолок, пошла трещинами штукатурка: вверху по лестнице бежали дети… Жиляков посмотрел на задымившие сухой известью стены, распрямился, плечи расправил.

— По воле народа? Нет, народ кругом стоял, смотрел, — тихо проговорил бывший учитель, когда стук детских ног над головой смолк. — А дорогу мостили и рубили извозчики… Извоза сейчас мало, так они на все руки мастера стали… Так что я уже посмотрел, не хочу больше смотреть, не желаю. Увольте.

— И все-таки, где рукопись? Я приехал за ней из Питера, из университета. — Гудошников держал себя в руках, старался говорить мягче. — Эта рукопись не может принадлежать одному человеку, это национальное достояние, и вы должны понимать.

— Хотите продать за границу и купить паровоз? — Жиляков смотрел уверенно, независимо и этим злил Никиту. — А что? Вам дадут за нее паровоз, может быть, даже два. Смотрите, не продешевите. Только сначала отыщите ее! Я не смог остановить извозчиков там, возле монастыря, а здесь остановлю! И горжусь этим! Можете меня арестовать, расстрелять… Со мной делайте что хотите.

Он отвернулся и стал смотреть в окно. Жилка на его белом виске успокоилась, улеглась, словно ему и впрямь было все равно, что с ним сделают.

Гудошников долго смотрел в спину Жилякова. Вести разговор дальше было бессмысленно, следовало уходить, но он никак не мог сдвинуться с места. Над головой снова раздался стук детских ног, скрип деревянной лестницы и разнобой голосов. Никита развернулся и под этот шум пошел к выходу.

Целую неделю Гудошников жил в подвале ЧК, ожидая, когда наконец освободится Муханов; целую неделю рыскал по городу в поисках бывших соседей Христолюбова и извозчиков, хоронивших его. Извозчиков — хмурых, бородатых мужиков — он нашел на пристани, где они сидели в ожидании какой-нибудь работы. Сидели они молча, одинаково скрестив руки, глядели без любопытства, с тоской, а отвечал Никите за всех один:

— Знать не знаем… Сказано было закопать — закопали. А как звали упокойника — не ведаем.

— Кто вещи у старика забирал? Кто еще на похоронах был? — напирал Гудошников.

— Нам овсом заплатили, а кто вещи забирал — не знаем…

Муханов спустился в подвал через неделю, когда ударили первые заморозки. Пришел невеселый, молчаливый.

— Беспризорников я вроде как арестовал и в монастырь отправил, — будто между прочим сообщил он. — Двух красноармейцев туда послал, охранять и печи топить. Жрать нечего, так пусть хоть в тепле сидят.

— Не могу… — тихо сказал Гудошников. — Ты меня таким способом не агитируй.

Предводителя компании беспризорников — лысого, в струпьях, мальчишку — он встретил несколько дней назад среди собак, стерегущих базарную свалку. Пацан сидел на рыбной бочке и что-то жевал. Стая бродячих псов, расположившись полукругом, заглядывала ему в рот. Едва Никита приблизился, как серый кобель с обмороженными ушами поджал по-волчьи хвост и ощерился.

— А, это ты, инвалид! — обрадовался мальчишка, и кобель успокоился. — Оторвался от ментов или выпустили?

— Оторвался, — в тон ему сказал Гудошников.

— Я тоже! — Пацан стукнул босой ногой по бочке. — Киря, вылазь!

Из бочки появился мальчишка лет пяти, в лохмотьях, в калошах, надетых на босую ногу. Никита вынул из кармана ломоть хлеба, разломил, протянул детям. Однако лысый забрал обе половинки.

— Мы седни уже хавали, — сказал он. — Утром съедим, Киря, потерпи.

Киря заплакал. Собаки, насторожившиеся было при виде хлеба, заскучали.

— А наших всех повязали, — вздохнул лысый. — Мы вот только вдвоем остались.

Гудошников отвернулся, сжал кулаки, до скрипа сомкнул зубы.

— Дай маленечко, — протянул Киря. — А то я спину чесать тебе не буду…

— Ладно, — смилостивился предводитель и, отщипнув кусочек хлеба, отдал мальчику. — Жуй, а то помрешь — хоронить придется.

— Вот что, орлы, пошли со мной! — сказал Гудошников и взял маленького за руку. — У меня тут один подвальчик есть, тепло, светло и мухи не кусают.

— Какой подвал, где? — насторожился лысый. — Я все подвалы в Олонце знаю.

— Да есть тут один, меня пустили, и вас пустят. Пошли!

— Темнишь, дядя, — не поверил лысый, а Киря вырвал свою ручонку из руки Никиты и тут же юркнул в бочку. — В подвалы нынче не пускают.

— Ну, в ЧК тот подвал, у Муханова, у моего товарища, — объяснил Гудошников. — Он ругаться не будет, пустит.

— А иди-ка ты в баню! — посоветовал лысый. — Гуляй-гуляй, инвалид! А прикидывался — книжку старинную ищу! Гуля-ай!

Собаки заворочались, приступили к лысому вплотную — то ли защищая, то ли чуя запах хлеба у него за пазухой.