Слово - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 44

Появилось желание побриться, но борода уже отросла и оформилась, и Никита махнул рукой — пусть растет. Он отвинтил от френча орден в розетке (не ходить же с ним по брошенному монастырю!) и спрятал его в карман пиджака. Переложив документы в накладной карман френча (проклятые крысы!), сложил вещи, перевязал их веревкой и подвесил в дверном проеме. Оба каравая хлеба Гудошников положил в котомку и, оставив вещи в библиотеке, пошел налегке.

Он решил все-таки разыскать Петра Лаврентьева и монаха, спросить о Федоре. Еще хотелось просто побродить по окрестностям монастыря, тщательно обдумать свое положение. Теперь времени у Гудошникова было достаточно, почти как у Робинзона.

Никита покинул двор и пошел вдоль северной стены по крутому берегу, поросшему мелким, чахлым сосняком. Солнце плавило верхушки деревьев, слегка пригревало, пахло багульником и хвоей. Почудилось Никите, будто не Монастырский остров это на Печоре, а подмосковный лес, где у дяди Гудошникова был домик и куда они с матерью иногда ездили летом. Там тоже пахло сосной, багульником и грибами…

Он не раз потом вспомнит это утро… Одно время он станет утверждать, что в этот день у него в жизни начался отсчет лет новой эпохи, эпохи разумности. Затем он сам же и опровергнет эти домыслы и скажет, что был всегда разумным, даже холодно-разумным, и поступал, согласуясь с разумом, и другого не мыслил.

И еще раз изменит думам того памятного утра, заявив, что никогда не исходил от разума, а жил, повинуясь зову сердца, и надо жить именно так, ибо революция не терпит подмены горячего сердца холодным расчетом…

Подойдя к обрыву, Гудошников увидел внизу, почти у самой воды, какое-то строение с плоской крышей, с рисунком каменной кладки, приземистое и широкое. Он подобрал палку и, опираясь на нее, начал спускаться. Вдруг это и есть жилище «аборигена» Монастырского острова?

Каменный сарай, как и все остальное, казалось, был сработан монахами на вечность. Лишь в крыше из накатника, [39] засыпанной камнями и землей, заросшей травой и кустиками, чернела дыра. Никита подошел к двери, по обеим сторонам которой лежали огромные валуны, и толкнул ее от себя…

В круге света, падающего через дыру, навалом лежали книги и связки бумаг. Никита пригнулся и проник внутрь затаив дыхание. Земляной пол сарая был завален высыпанными из рыбных бочек книгами, свитками, перетянутыми бечевой в пучки. Бочки у стен были наполовину опорожненные и пустые, разбитые вдрызг и с аккуратно выставленными донышками. Похоже, в этом помещении когда-то хранилась солонина.

Гудошников несколько минут ошалело смотрел на погром. Увидеть здесь, в соляном сарае, такое количество книг он не ожидал и совершенно растерялся. В этом чудилась какая-то кричащая неестественность, как те беспризорные дети, что ночевали с ним в сарае на олонецкой помойке. Они были похожи — маленькие дети в заскорузлой одежде, вповалку лежащие на полу, и книги, безжалостно разбросанные и растоптанные чьими-то сапогами.

Наконец опамятовавшись, он взял в руки первую лопавшуюся книгу в иссеченном крысами переплете и раскрыл. Крутая вязь древнерусского письма плыла перед глазами, и смысл слов не доходил до сознания, как в том кошмарном сне на повозке с хлебом.

Нет, не зря в энциклопедиях России отмечалось, что в Северьяновом монастыре сосредоточено крупнейшее собрание древних рукописей. По указу Екатерины отсюда должны были вывезти большую часть книг, однако вывезли лишь несколько самых ценных по тем временам рукописей, остальные же подготовили к отправке, но по каким-то причинам не вывезли.

Никита взял другую книгу, третью, четвертую… Все самое ценное, со знанием дела отобранное, но почему-то варварски разбросанное, лежало перед Гудошниковым. Не с екатерининских же времен!

Он не радовался, не думал о том, что эта находка меняет дело и удача вновь забрезжила перед ним. Он пытался сообразить, почему книги оказались здесь, в соляном складе, и не мог. Это было необъяснимо. Кто-то вначале собрал рукописи, запечатал их в бочки, а затем взял да и вывалил под дождь, падающий сквозь дыру в кровле.

Осмысливая это и теряясь в догадках, Гудошников механически и спешно собирал книги и складывал их вдоль стены, как дрова, хотя знал, что лежать им так не годится, что их нужно срочно в сухое отапливаемое помещение. Все действия его были продиктованы сердцем, а не разумом, когда понимаешь, что надежды на спасение нет, но сердце подсказывает: делай так, есть еще возможность. Подобное с ним уже происходило на фронте, после боя, когда он бинтовал раненого красноармейца: шашкой была разрублена ключица, и из раны, словно из меха, — дышало. Он наворачивал один бинт за другим, а из раны все равно дышало, потому что еще дышал красноармеец и из грудной полости вырывался воздух. Тогда он отчаялся, стал кричать, чтобы прислали фельдшера. Человек, казалось, вот-вот умрет на его глазах, а он не в силах помочь. Но и прибежавший фельдшер ничем особенно не помог. Поверх кровавого бинта он наложил новый и велел санитарам везти красноармейца в лазарет…

В сознании Гудошникова всплыло имя — Петр Лаврентьев, бывший узник Северьяновой обители, а ныне вольный житель острова. Вспомнил услышанный в Печоре рассказ, как тот рубил иконы, когда закрывали монастырь, и слова возницы вспомнил: Петро умом тронулся, невменяемый, сумасшедший… Никому другому такой вандализм и в голову не придет!

— Ну, сволочь! — Никита погрозил кулаком и встал с колен. — Пойдем, познакомимся!

Он плотно затворил дверь, привалил ее одним из валунов и заглянул на крышу: неплохо бы и дыру прикрыть чем-нибудь. Потом отмахнулся: теперь если и попадет вода, то книг не достанет, они у стены… Гудошников проверил маузер и, опираясь на палку, заковылял в гору.

Петра Лаврентьева искать не пришлось. Выйдя на кромку берега, Никита увидел человеческую фигуру, одиноко стоящую на мысу. Черная, бесформенная одежина спускалась до земли и трепетала на ветру. На вид старцу было лет около девяноста, сутулый, длиннорукий, с ввалившимися щеками и белой бородой. Он стоял, опершись на посох, видимо, когда-то принадлежавший игумену по чину, и даже не повернул головы, хотя стук и лязганье протеза слышно было далеко. Никита остановился рядом и тоже оперся на палку.

— Лаврентьев? — спросил он.

Старец не спеша повернулся, скользнул взглядом по шинели Гудошникова, по протезу и снова уставился вдаль, на лес, темнеющий на берегу.

— Ты что же, глухой? — спросил Никита. — Или так одичал, что разговаривать разучился?

— Пытать пришел? — неожиданно проговорил старец тонким, но сильным голосом. — Коли пытать пришел — пытай. Те меня в бок ружьем ширнули… Хоть бы до смерти убили сразу, а то болезнь только причинили.

— Я спросить пришел, — сказал Гудошников.

— Те тоже спрашивали, а потом ширнули, — проговорил Лаврентьев, не поворачиваясь. — Ты вон наган в кармане держишь… Так стреляй.

Никита вынул руку из кармана шинели, отбросил палку.

— Кто книги в сарае трогал? Кто из бочек их вытряхнул?

— Сие мне неведомо, — ровным старческим, тонким голосом проговорил Лаврентьев.

— Когда монастырь закрывали, иконы ты рубил? — спросил Никита.

— Иконы рубил, — признался старец и блеснул глазами. — Книг твоих не трогал… Да я вниз и не спускаюсь. Спущусь, так мне назад не подняться. А пещера моя на горе.

Гудошников замолчал. То, что говорил старец, походило на правду, и сумасшедшим он вовсе не казался. Наоборот, в глазах и лице его были заметны горделивое спокойствие и работа мысли.

— Монах с тобой живет? — после паузы спросил Гудошников. — Тот, что на острове оставался?

Старец взглянул на Никиту иначе — потеплели и, показалось, темнее стали выцветшие глаза.

— Преставился Афанасий, — проронил Лаврентьев и поглядел куда-то в лес. — Недолго протянул, нынче летом и отошел.

— Кто еще есть на острове?

— Приезжают люди, — уклончиво сказал старец. — Одни приехали — пытали о золоте, другие — о гробе серебряном. В бок ружьем ширнули, болит бок-то… А смерти никак нет.