Керенский. В шаге от краха (СИ) - Птица Алексей. Страница 6

— Хорошо, организовывайте газету, я помогу вам, чем смогу. Не знал про вас я этого. Вы меня убедили. Я не против, но не надо выпячивать это так откровенно. Тоньше надо действовать, тоньше, уважаемый Михаил Осипович, а то убьют! Вы согласны возглавить новую газету «Глас народа»?

— Да, я подумаю.

— Прекрасно! Я с вами свяжусь. Не смею вас больше задерживать.

Уже уходя, Меньшиков обернулся и спросил.

— Вы будете бороться за власть. Я это вижу по вашим глазам. Но я хотел бы задать вам прямой вопрос. Вы будете биться за Россию или за интернационал?

Керенский отвёл глаза и нехотя буркнул: — За Россию! Интернационал и толерантность мне не интересны.

— Тогда я согласен. Вы должны помнить, что нельзя великому народу отказываться от элементарной необходимости иметь национальную власть. Это суровая необходимость.

И, плотно прикрыв за собой дверь, Меньшиков ушёл.

Глава 3. Протопопов

"Ни один народ не поддается так легко влиянию и внушению, как народ русский." Морис Палеолог.

Четвёртое апреля выдалось хмурым и неприветливым, и такой же была в этот день супруга Керенского, угрюмо собиравшая вещи для отъезда. Благодаря помощи обер-прокурора Синода и собственно революции, бракоразводный процесс у четы Керенских прошёл легко и безболезненно. Никто не ругался, но настроение у Ольги Львовны было тягостным.

Отъезд супруги был назначен через два дня, и всё это время она лила слёзы и хлюпала носом, собирая вещи. Втайне она радовалась, что Керенский перестал поддерживать отношения с её двоюродной сестрой Еленой. Он вел себя так, как будто бы её и не знал. В тоже время Ольга Львовна сама себя одёргивала, справедливо полагая, что эта радость преждевременная.

Всё же мысль, что она у Керенского единственная женщина, грела её чуть ли не больше, чем счёт в банке, реквизиты которого она держала в руках. Банк был Финский, как и вокзал, с которого она собиралась уехать поездом в Гельсингфорс. Дальнейший путь вёл Ольгу Львовну в Швецию, а затем в Испанию. Кроме банковского счета, муж выдал ей большую сумму золотыми монетами. Но много их взять с собой было весьма проблематично из-за тяжелого веса.

Была у Ольги Львовны и иностранная валюта. Финские марки, шведские кроны, американские доллары и английские фунты. Испанских песет не было, но в любом банке ей бы обменяли эту валюту по твёрдому курсу.

На новом месте, возможно, будет проблема с языком, но деньги творят чудеса и найти на первое время переводчика или русскоговорящую прислугу было всё-таки возможно.

Вздохнув, она снова стала собираться, укладывая теперь уже детские вещи. Саша был прав, оставаться в городе страшно. Не просто страшно, а очень страшно. Люди были растеряны, горожане ненавидели захвативших власть социалистов, наглых солдат и угрожающих всем и вся вооружённых матросов. Февралистов многие презирали, а общий тон можно было назвать элементарной растерянностью.

Революция произошла так быстро и с таким размахом, что никто к ней просто не был готов. Ах, как хорошо было ругать сложившийся порядок. Как хорошо было кулуарно обсуждать недостатки Николая II и всего самодержавия. Это было, в конце концов, модно. Европа сочувствовала социалистам и всячески поддерживала их за границей. В воздухе отчётливо пахло новым миром. Миром свободы, равенства и демократии. Об этом Ольга Львовна бесконечно дискутировала со своими подругами, такими же социалистками, как и она.

Но вот пришла долгожданная свобода. Увы, она пахла не запахом сирени или лаванды. Она пахла кровью, порохом, разбившимися надеждами и отсутствием элементарной уверенности в будущем.

Люди, пытаясь забыться и уйти от окружающей их действительности, посещали театры и синематографы. В цирке был аншлаг. Рестораны переполнены. Пользуясь внезапной отменой сухого закона, горожане напивались до бесчувствия. Империя пребывала в полной растерянности от содеянного.

Мещане, творческая интеллигенция, разночинцы, промышленники — все бравировали своим ожиданием революции, ударившись по этому поводу в агрессивный атеизм. Но вот она наступила и толпы людей, вооружённых и свободных от всего, ходили по улицам. И что теперь делать, многие не знали. Не знала этого и Ольга Львовна, и ее подруги, и даже их мужья.

Империя билась в конвульсиях свободы. Железнодорожный транспорт работал с перебоями, поезда приходилось брать штурмом. Деление вагонов на классы перестало быть таковым. Кто наглее и сильнее, тот залезал в вагоны первого класса, независимо от того, был ли у них билет в этот вагон, и был ли он куплен вообще.

Ствол винтовки и револьвера наглядно показывал, кто в поезде хозяин. Кондуктора не вмешивались, прячась в своих комнатах. Туалеты были сломаны, либо приведены в негодность, а также загажены до невообразимого состояния. На вокзалах не было видно ни одного жандарма либо полицейского, лишь редкие солдатские патрули, да ничего не боящиеся дезертиры бесцельно слонялись по путям, ожидая подходящего для них поезда.

Приличной даме присесть на стульчик вагонного туалета было просто невозможно и противно до отвращения. Но эти чувства культурных людей, приученных к порядку, не волновали ни солдат, ни рабочих, ни крестьян.

А ещё война, дороговизна, постепенный развал армии, бесконечная агитация за и против. Ольга Львовна полностью потерялась в этом хаосе. Всё было перевёрнуто с ног на голову. На кого надеяться, на что опереться? Полиция больше не существовала, а милиция была не в состоянии никого защитить.

Офицеры стали бояться солдат и матросов, солдаты и матросы, наоборот, перестали бояться офицеров, но при этом не знали, что им надо делать и какая собственно цель их существования. Домой нельзя, воевать неохота. В лучшем случае они ничего не делали, а в худшем — всё разрушали.

Фабрики и заводы постепенно стали останавливаться из-за стачек и отсутствия сырья и топлива. Это порождало низкую оплату труда рабочих и низкое производство товаров народного потребления. Деньги обесценивались, цены росли, особенно на фабричные товары. Железнодорожный транспорт медленно настигал коллапс.

Крестьяне и крупные сельскохозяйственные производители отказывались продавать хлеб, либо продавали его по спекулятивным ценам. Хлебопашцы были готовы обменивать хлеб на товары, но это никому было не надо. Точнее, никто не мог это организовать. Паралич власти порождал дополнительные проблемы во всех отраслях.

Царское правительство не справлялось с накопившимися проблемами, а новое Временное правительство просто не умело или, в отдельных случаях, не хотело этого делать. Петросовет издавал одни за другими всевозможные распоряжения и приказы, которые вносили ещё большую сумятицу в дополнение к той, что уже крутилась в водовороте хаоса.

Ольга Львовна Керенская была благодарна мужу, что он не растерялся в этом водовороте, а уверенно себя в нём чувствовал и смог успокоить и ее. Она боялась за себя и за сыновей, но раз он всё решил и подготовил её отъезд, значит так и надо.

***

В это самое время Керенский, «сбежав» от хмурой и расстроенной Ольги Львовны, которая уже не являлась его женой, ехал в министерство, чувствуя себя по-настоящему свободным. Чужая жена, чужой мир, чужое хмурое весеннее и промозглое Петроградское утро не смогли ухудшить его радужного настроения.

Ему явно стало легче, когда он избавился от довеска, полученного вместе с телом своего предшественника. Теперь Керенский мог без помех идти дальше к власти, а кроме этого, дать возможность себе любить других женщин. Он обещал заехать в гости к этому чуду, Нине Александровне Оболенской. Но вот всё дела и дела, даже заехать поухаживать возможности не было. Да и привлекать к этой девушке лишнее внимание пока было рано. А хотелось бы.

Несмотря на постоянные перипетии своей жизни и каждодневную готовность к отпору различным неприятностям, он иногда вспоминал эти чудесные васильковые глаза, белую фарфоровую кожу и светлые пушистые вьющиеся волосы, которые выбивались из-под кокетливой шляпки Ниночки Оболенской. Всё остальное женское естество было скрыто и недоступно его воображению. Но и вправду, так было даже лучше. Да и любовь ли это была? Может, тоска по прошлому миру или ностальгия по холёным, знающим себе цену, женщинам. Тяжело вздохнув, Керенский переключил внимание на предстоящие дела.