Четвертая рука - Ирвинг Джон. Страница 5

Боль в искалеченной руке утихла. И вернулась лишь часов через десять после приема темно-синей капсулы. До следующего приема оставалось два часа — они показались ему вечностью. Во время этого мучительного ожидания Патрик мог говорить с доктором Чотья только об одном: о таинственном снадобье.

— Что же это такое? — спрашивал Уоллингфорд, и жизнерадостный парс весело отвечал:

— Вообще-то его изобрели как средство от импотенции, но должного эффекта не добились.

— Не может быть! Оно отлично действует! — возразил Уоллингфорд.

— Ну… видите ли, от импотенции оно все же не избавляет, — покачал головой доктор Чотья. — От боли — да, хотя это и обнаружилось совершенно случайно. Еще раз прошу вас, мистер Уоллингфорд, запомните раз и навсегда: ни в коем случае не принимайте две капсулы сразу!

—А по-моему, было бы здорово принять сразу три или четыре штуки! — сказал Патрик, но веселый огнепоклонник на сей раз не был расположен шутить.

— Вовсе нет, можете мне поверить, — отрезал он. Честно соблюдая двенадцатичасовой интервал, Уоллингфорд принял еще две темно-синие капсулы, а одну доктор Чотья дал ему с собой на дорогу. Патрик, правда, попробовал поторговаться, сказав, что перелет занимает больше двенадцати часов, но доктор остался непреклонен. Вместо заветных капсул Патрик получил обыкновенный тайленол с кодеином, чтобы унимать боль, когда закончится действие индийского анальгетика.

Итак, Патрик Уоллингфорд четырежды видел один и тот же сон — в последний раз когда он летел из Франкфурта в Нью-Йорк. Он немного схитрил и, несмотря на сильные боли, сперва принял тайленол с кодеином — перед перелетом Бомбей — Франкфурт, — а индийское средство приберег напоследок.

Бортпроводница заговорщически подмигнула Уоллингфорду, когда прервала его блаженный сон за несколько минут до приземления в Нью-Йорке.

— Если это от боли вам такие сны снятся, — шепнула она, — то и я бы не прочь помучиться вместе с вами! Никогда не слышала, чтобы столько раз за ночь говорили «да!».

Но хоть она и дала Патрику свой номер телефона, звонить он не стал. И в последующие пять лет не ощутил, занимаясь сексом, того острого наслаждения, какое испытывал во сне после приема чудесного лекарства. И лишь затем, спустя долгие годы, он стал понимать: лекарство, которое давал ему доктор Чотья, не просто утишает боль и повышает потенцию, но — что куда важнее — позволяет предвидеть будущее.

Однако еще одно свойство темно-синей капсулы сказалось довольно быстро: Патрик почти избавился от ночных кошмаров — разверстая львиная пасть и свирепый взгляд хищника снились ему теперь не чаще одного раза в месяц. Огромный морщинистый лоб, темно-рыжие дуги бровей, рой мошек над густой гривой, продолговатая окровавленная морда, покрытая старыми шрамами, — все это Уоллингфорд помнил до мельчайших подробностей, но снились ему глаза льва — огромные, желто-коричневые, исполненные печали. Никогда в жизни не забыть ему этих глаз, бесстрастного, профессорски отрешенного взгляда.

Впрочем, что бы там ни снилось самому Уоллингфорду, телезрители того канала, который по праву назывался «международным катастрофическим», долго еще вспоминали и даже видели во сне эпизод с поеданием руки — каждое мгновение этой душераздирающей сцены.

Горе-канал, из-за своих пристрастий к показу нелепейших и чудовищных происшествий давно ставший предметом шуток, неожиданно снискал симпатии зрителей, когда один несчастный случай вклинился в другой и жертвой оказался тележурналист. (Последнее обстоятельство сделало историю о сверхскоростной ампутации особенно популярной.)

Взрослые, как правило, жалели руку, отгрызенную львом, а уж во вторую очередь — несчастного репортера. А вот симпатии большей части детей были отданы льву. Хотя, разумеется, телевизионщики официально предупреждали, что детям этот сюжет смотреть не рекомендуется. Но дошколята прилипали к экранам телевизоров целыми группами. А ученики начальных классов, читавшие уже довольно бегло и осмысленно, вернулись назад — к дописьменному, чисто визуальному восприятию.

Родители же надолго запомнили те послания, что рассылались тогда по домам: «Убедительно просим вас — не позволяйте детям смотреть телевизор, пока не закончится показ сюжета о нападении льва на журналиста».

Когда на экране впервые показали пресловутый сюжет, бывшая научная руководительница и бывшая любовница Патрика Уоллингфорда вместе со своей единственной дочерью путешествовала за границей.

Дело в том, что на последнем году своего пребывания в школе-интернате ее дочь умудрилась забеременеть. В принципе ничего особенного в беременности почти взрослой девушки нет, и все же это событие оказалось несколько неожиданным для руководства школы, где учились одни только девочки. Дальше все пошло известным порядком: аборт, депрессия, и в результате школу она так и не кончила. Бедняжка чувствовала себя просто раздавленной: ее неказистый приятель дал деру, когда она и не знала, что носит его ребенка, а теперь ей еще предстояло сидеть второй год в выпускном классе.

Ее мать тоже переживала непростой период. Ей было за тридцать, когда она соблазнила Уоллингфорда; он был моложе ее лет на десять и считался самым привлекательным среди выпускников и аспирантов. Теперь же ей перевалило за сорок, она второй раз разводилась, и ее адвокату пришлось здорово попотеть, ибо весьма некстати выяснилось, что на этот раз — хотя и впервые в жизни — она вступила в связь чуть ли не с первокурсником.

Это был красивый и, к сожалению, единственный мальчик в той группе, которой она читала лекции о поэтах-метафизиках. Вряд ли ей стоило браться за эту тему — уж она-то должна была знать, что «писатели подобного толка», как выразился Сэмюэль Джонсон [2], впервые и назвавший их «метафизиками», могут заинтересовать исключительно молодых девушек.

Да, она поступила крайне неблагоразумно, разрешив юноше заниматься в «девчачьей» группе — к этому он оказался абсолютно не готов. Вот как это случилось: он явился к ней в кабинет и стал читать стихотворение Эндрю Марвелла [3] «Застенчивой возлюбленной»:

На слове «страсть» он даже застонал, и стон этот стоял в ее ушах, когда он читал дальше

«Ай да юноша!» — обмирала ученая дама, догадываясь, чей бюст и «все красоты, что ниже» он имеет в виду. Короче, она его не прогнала.

Когда однокурсницы пытались с ним флиртовать, она испытывала потребность как-то защитить «этого младенца», уверяя себя, что питает к нему чисто материнские чувства. Когда же она обошлась с ним тем же манером, как безвестный ухажер с ее беременной дочерью, — он ушел с ее курса и позвал на помощь маму.

И его мать, бывшая членом попечительского совета в другом университете, написала декану их факультета письмо, содержащее вопрос: «Разве совращение студента преподавателем не признак морального разложения?» В результате бывшей научной руководительнице и бывшей любовнице Патрика Уоллингфорда пришлось на целый семестр взять отпуск за свой счет.

Этот незапланированный отпуск, второй развод, позор, обрушившийся на голову дочери-школьницы и слишком напоминавший собственное бесчестье… Не многовато ли? Что оставалось делать в такой ситуации бывшей научной руководительнице Патрика Уоллингфорда?

Хорошо еще, что ей удалось уговорить мужа не аннулировать сразу кредитные карточки. Второй супруг (которому также суждено было стать бывшим) скрепя сердце дал ей месячный срок, о чем впоследствии горько пожалел. Вместе с дочкой, покинувшей школу, она рванула в Париж, где сняла роскошный номер в отеле «Бристоль». Это было, безусловно, слишком дорого, но когда-то она получила открытку с видом этого отеля и с тех пор мечтала пожить в нем. Собственно, эту открытку прислал ей первый муж — он останавливался там со своей второй женой, и ему захотелось немного подразнить бывшую супругу.