Весталка. История запретной страсти (СИ) - Жюльетт Сапфо. Страница 34

Альбия сидела безмолвная, чувствуя, как на её мятежный ум нисходит покой. Неужели наставления старшей весталки всё-таки коснулись её измученного борьбой и сомнениями сердца и принесли ему облегчение?

– Могу ли я предложить тебе сострадание? Могу помочь превратить зло в добро? – тихо, с состраданием спросила Пинария, бросив на девушку пронзительный взгляд.

– Да, можешь, – ответила Альбия упавшим голосом.

– Тогда доверься мне – и я спасу тебя от гибели, к которой тебя ведёт искушение.

Пинария встала.

– Сначала ты должна забыть того, кто пытался сбить тебя с ровного проторенного пути и увлечь в трясину пошлых развлечений и разврата. – В этот раз в голосе Великой девы послышались привычные суровость и властность. – Ты должна поклясться именами бессмертных богов, что больше никогда не встретишься с ним...

Услышав последние слова старшей весталки, Альбия вдруг словно ожила.

– Я хочу выйти отсюда, – вскинув голову, заявила она каким-то чужим голосом. – Я не хочу томиться ни здесь под замком, ни в стенах храма. И я вынуждена сознаться, что у меня нет склонности к уединённой жизни и нет никаких заслуг перед богиней. Тело моё здесь, но сердце отсутствует, и, если бы мне пришлось выбирать между смертью из-за любви и целомудренным затворничеством в храме, я не колеблясь выбрала бы смерть.

– О боги! – воскликнула Пинария, взглянув на девушку с жалостью. – Для чего вы отняли у неё рассудок? Для чего обрекли на жестокие испытания?

– Я не сошла с ума, хотя боги и подвергли меня суровым испытаниям, – спокойно отозвалась Альбия, но в глазах её, обведённых тёмными кругами, блеснули слёзы. – Мне и впредь нечего бояться: если мне суждены ещё более страшные страдания – я перенесу их во имя любви. Суждена ли мне гибель – когда-нибудь Марк последует за мной, и мы будем вместе целую вечность...

– Твои речи возмутительны, Альбия! Неужели ты вправду пренебрегаешь и своим священным жребием, и обычаями наших предков?

– Да, пренебрегаю, отказываюсь... Только бы быть свободной, быть самой собою, распоряжаться своим сердцем, своими чувствами... И быть рядом с ним... всегда рядом... Видеть его, слышать... Нет, Пинария, я не смогу забыть о нём!

– Замолчи, несчастная! – вскричала старшая весталка и вскинула обе руки, будто хотела защитить себя от чего-то невидимого, но страшного, несущего гибель. – Я содрогаюсь от всего услышанного! Я не могу поверить, что это говорит та, которой я так гордилась, та, которую я пророчила себе в преемницы, та, которая являла собой идеал жрицы!

– Так было, – ответила Альбия. – Но я не в силах и дальше терпеть собственное лицемерие. Я поняла, что я плохая жрица, что утратила смирение и дух благочестия... В какой-то мере я даже совершила кощунство по отношению к богине: я продолжала нести службу у священного очага, но в моём сердце уже не было прежней веры. Я знаю, я признаю это. И теперь я хочу одного – свободы.

И выражение её лица, и взгляд, и голос ужаснули Пинарию. Она хотела что-то сказать, но губы её дрожали, и от возмущения она не находила слов.

– Это твоё окончательное решение? – после недолгой паузы спросила Пинария с уловимым оттенком угрозы.

Альбия молча кивнула головой.

Великая дева подошла к двери и остановилась.

– Ты придёшь, когда тебе это будет жизненно необходимо, – сухо сказала она, уже не глядя на девушку. – У тебя будет достаточно времени, чтобы раскаяться как в своих словах, так и в совершённом тобою позорном для жрицы Весты поступке. Надеюсь, ты не разочаруешь меня. Я же буду терпелива и буду ждать тебя. Да образумит и благословит тебя Веста, в служении которой наша жизнь!

И Пинария ушла, оставив юную весталку в ледяном холоде темницы.

Глава 35

Недуг Августа, усиленный жаром от горя из-за потерянных легионов, наконец-то прошёл: весть об этом сразу же разнеслась по городу и вызвала радость в среде плебса, истосковавшегося по зрелищам и раздачам хлеба. Притихшие кварталы римской знати также начали оживать в надежде на новые развлечения, которые могли быть устроены по случаю выздоровления императора.

После суда над Марком, который закончился частичным оправданием обвиняемого, Деллия впала в ярость, позже сменившуюся хандрой. Какое-то время она не выходила из дому и отказывалась принимать у себя, уныние и горечь поражения стали всё больше омрачать её душу. Крушение надежды на то, что месть свершится так, как задумывалось, оказалось для Деллии страшнее, чем её уязвлённое самолюбие. А ещё ей по-прежнему не давали покоя мысли о Марке. Она досадовала на себя, но не могла избавиться ни от чувства, что тоскует по нему, ни от злой досады, этим чувством вызванной.

Появление в её доме посланника от Ликина вдохнуло в Деллию свежие силы. Фаворит императора недвусмысленными намёками напомнил ей об обещанном ему свидании, и Деллия, усмотрев в этом добрый знак, с радостью приняла его в своих покоях. Решив забыть о Марке и о той боли, которую ей причинила разлука с ним, она снова бросилась в водоворот наслаждений со свойственной ей безоглядностью. Шли дни, проходили недели – повсюду Деллия появлялась в сопровождении Ликина, но связь эта явно тяготила её. Если бы не близость Ликина к императорскому дому, она бы давно его выпроводила.

И вот настал час, когда оружие, которое она так тщательно приводила в готовность, сослужило ей службу.

– Благородная Деллия, я принёс тебе приглашение от Цезаря посетить его дворец, – с этими словами Ликин возник на пороге атрия, где хозяйка дома прогуливалась со скучающим видом в сопровождении свиты.

– О, благодарение справедливым богам! – воскликнула Деллия, протягивая к гостю руки; в её зелёных глазах сияла радость.

Ликин взял её за руки, притянул к себе и стиснул её в объятиях так сильно, что она застонала.

– Прежде всего, моя прелесть, я должен ввести тебя хоть отчасти в курс дела. Как ты знаешь, пока Август был болен, его оберегали от всяческих дурных и возмутительных слухов. Все заботы о государстве взяла на себя Ливия. Но с тех пор, как здоровье императора начало улучшаться, он пожелал узнать обо всех значительных событиях, произошедших в городе за последнее время. И, разумеется, в первую очередь его интересует всё, что связано с нарушением установленных им законов.

Всю эту речь Ликин произнёс торжественно-возвышенным тоном и затем умолк, нарочно распаляя любопытство своей любовницы.

– Ликин, не томи меня, – с трудом скрывая раздражение, поторапливала его Деллия. – Императору донесли о суде над Марком Блоссием?

– Ему об этом стало известно, поскольку он отрядил меня к тебе с приглашением.

– А как насчёт весталки Альбии? – вполголоса проговорила Деллия. – О том чудовищном проступке, что она совершила, Цезарь тоже знает?

– Об этом он желает узнать от тебя, моя прекрасная госпожа, – ответил Ликин, растягивая слова.

Он нагнулся, и губы его коснулись шеи женщины.

– Ведь кому, как не тебе, доподлинно известны все подробности её проступка, – прибавил Ликин слегка насмешливым тоном.

Но Деллия не обратила внимания на его язвительное замечание. С минуту она стояла молча, устремив мечтательный взгляд куда-то вдаль. Она вдруг ясно поняла, что судьба даёт ей ещё одну возможность отомстить Марку и что на этот раз Фурии получат свою жертву.

Она вскинула на Ликина томный взор и тихо, но твёрдо проговорила:

– Веди меня сейчас же к императору – я не хочу заставлять его ждать.

Чтобы принять Деллию, за которую настоятельно просили Ливия и Ликин, Августу пришлось прервать свою любимую игру в кости. Игроком прослыть он не боялся и играл для своего удовольствия открыто, часто за обедом, в кругу друзей и близких.

Вот и сейчас, приказав накрыть стол, император, ещё слабый и бледный, лежал на подушках и бросал кости. Его противником в игре был Келад, вольноотпущенник, который давно соперничал с Ликином за милость Августа. При дворе говорили, что Ликин, пользуясь поддержкой благоволившей ему Ливии, скоро станет первым любимцем императора, однако Келад не собирался сдаваться. Он пока ещё мог рассчитывать на своё громадное состояние и на тех, кто от него зависел. Преимущество же Келада было в том, что, в отличие от Ликина, он предавался игре в кости с не меньшим азартом, чем сам император.