Чистильщик (СИ) - Шнайдер Эйке. Страница 41

— Что ты думал? — подал голос Фроди.

— Так, глупость. Что, кажется, перешел кое-кому дорогу, сам того не желая. Но тогда нет смысла убивать тебя.

— Нет смысла, или ты не хочешь видеть в этом смысл? — спросила Ингрид.

— Нет смысла. Впрочем… — он подумал, мотнул головой. — Нет.

— Тогда получается, что ты действительно ошибся, и копают не под тебя, а под Фроди? Три зова за три недели могли убить любого из нас, а то и всех четверых. Образец Фроди у тебя, добыть его нельзя, поэтому понадобился твой. Подержать нас подальше от столицы, измотать, пока однажды не ошибемся — а когда стало ясно, что не вышло, Хродрик ударил в открытую. Или это вовсе был не он, а кто-то из родичей тех…

— Среди наших нет родичей тех троих, — сказал Фроди.

— А ты проверял?

Фроди мотнул головой.

— Да и не обязательно это кто-то из наших, — продолжала Ингрид. — Слуги выходят в город, а контроль разума следов не оставляет. Тем более их не оставляет подкуп.

Альмод откинулся на спинку, прикрыл глаза.

— Этот вариант нравится мне больше. Намного больше.

— По-моему, вы оба видите заговоры там, где их нет, — сказал Фроди. — Я ведь особо и не скрывался, только имя сменил, да бороду отрастил. И в лавку эту захаживал часто. Могли и узнать, а узнав, решить, что Красавчик отблагодарит, если ему рассказать. Тот поставил оборванцев караулить, и однажды капкан захлопнулся. Вот и все. Первый прав: когда-нибудь это должно было всплыть.

— Может быть, — произнес Альмод не открывая глаз. — Разберемся, рано или поздно. А сейчас я больше не хочу думать, а хочу спать. Хватит об этом.

— А ночью что делал? — поддел его Фроди.

Отвечать Альмод не стал.

Эрик дремать не хотел, хоть и не довелось выспаться как следует. Он хотел смотреть по сторонам, разглядывая окрестности столицы. Но через пару дней стало ясно: смотреть особо не на что. Поля, одни уже зеленые от озимых, другие — с едва проклюнувшимися всходами; деревни, иногда блеснет река где-то у горизонта.

Темы для разговора тоже исчерпались довольно быстро: все равно ничего не происходило. Перегон, пересесть из одной повозки в другую, прихватив немудреные пожитки, снова трястись; а сплетничать, перемывая за глаза чужие кости, похоже, в этой компании никто не любил. Странно: когда они ехали в столицу, Эрик не скучал. Впрочем, он тогда был слишком занят, оплакивая собственную загубленную жизнь и расставание с Марой.

Он невольно коснулся рукой кошеля, где лежало единственное пришедшее от нее письмо. Десять дней пути почтой. Наверное, она уже получила ответ. А, может, и написала еще. Йоран писал чаще, не дожидаясь ответа. Сдал «превыше ожидаемого». Уехал куда-то в глушь, где добывали железо. Когда доберется — не знает, но если что, пока можно писать на почтовую станцию того городка. Остальные тоже разъехались, кто куда. Наверное, так и должно быть — взрослеют, разъезжаются, и остаются только письма, и, возможно, редкие встречи. По дороге из Солнечного Эрик старался об этом не думать, сразу накрывало беспросветной тоской.

А сейчас — то ли смирился, то ли привык — грустить не хотелось, но было ужасно скучно. Он попробовал было читать, но через пять минут едва не вывернул обед через борт повозки, слишком уж скакали буквы. Так что только и оставалось, что таращиться по сторонам. Правда, на четвертый, кажется, день пути, Эрик умудрился подкинуть остальным повод позубоскалить. Кругом тянулся лес, солнце, мелькая в макушках деревьев, слепило глаза, так что пришлось прикрыть веки, чтобы не заболела голова. Мерная тряска убаюкивала, и он сам не понял, как провалился в сон. А проснувшись, обнаружил, что прикорнул на плече Ингрид, обняв ее за талию.

О том, как это выглядело со стороны, даже воображать не хотелось. Он попытался было извиниться, стараясь не думать о том, что щеки горят свинцовой тяжестью и все нужные слова почему-то напрочь вылетели из головы, но вышло еще хуже. Ингрид, широко улыбнувшись, заверила, что вовсе не против, особенно если Эрик как-нибудь вернет любезность: дорога-то долгая, а от тряски на самом деле в сон клонит. Фроди, осклабившись, предложил в следующий раз моститься не на плече, а чуть пониже, мол помягче будет, а когда Эрик оскорбленно заявил, что вообще не имел в виду ничего этакого, расхохотался.

Эрик припомнил тот вечер, когда Фроди волок его, уже почти лыка не вяжущего, в комнату, и покраснел еще сильнее, забившись в угол повозки. Альмод открыл один глаз — почти все время в дороге он дремал или делал вид, что дремлет; вовсе не таким он был, когда ехали в столицу — и заявил, что готов держать пари: эти двое будут еще месяц ходить друг вокруг друга кругами, прежде, чем хотя бы поцелуются. Теперь покраснела и Ингрид, а Фроди расхохотался еще сильнее. Эрик счел за лучшее прикусить язык и отсиживаться в углу повозки все оставшиеся дни. Это не особо помогло, остальные быстро все поняли и начали зубоскалить еще пуще.

Он никогда за словом в карман не лез, но Фроди и, особенно, Альмод были куда опытнее в таких перепалках, разбив его наголову: впрочем, лучше уж подтрунивать друг над другом, чем всю дорогу молчать, глядя в разные стороны. Но надо сказать, что к концу пути Эрик почти начал понимать Ульвара, который, возвращаясь в ставку, первые дни почти ни с кем не разговаривал, даже в харчевне отсаживаясь подальше от остальных, а все свободное время проводил в собственной комнате — благо, как командир, не делил ее ни с кем. И когда повозка въехала в Солнечный, Эрик поначалу обрадовался.

Он любил Солнечный. Его восхищали строгие и чистые линии башни Университета, которые первые выросли над горизонтом, когда повозка приблизилась к городку. Издалека они казались зеленоватыми, вблизи станет видно, что от подножья до шпиля стены увиты плющом, не оставившем на виду ни кусочка серого скучного камня. Ему нравились разномастные амбары, сараи и прочие строения, теснившиеся вокруг башни. В них всегда можно было найти место, чтобы побыть одному, когда не хотелось никого видеть, или, наоборот, чтобы остаться с кем-то наедине и знать, что не потревожат. А еще, когда не получалось сбежать из башни, не привлекая ненужного внимания, в этом лабиринте было легко прятаться от сторожей — чтобы потом, прокравшись в спальню, сделать вид, будто провел всю ночь в собственной постели.

Эрик только сейчас понял, что это было частью своего рода негласного договора между профессорами и школярами: одни делали вид, что не замечают шалостей, пока те были безобидны и безопасны, другие не выходили за границы… как правило. Был ведь парень, утонувший во время ледохода. Была та злая шутка, стоившая ему половину волос, а шутнику — свободы. А, может, и жизни, подумалось ему внезапно. Открытого суда ведь так и не было. А бывают ли они вообще, или профессора предпочитают держать такие вещи в тайне, чтобы не порочить доброе имя университета? Наверное, Фроди мог бы ответить, но праздное любопытство не стоило того, чтобы вспоминать историю многолетней давности.

Стоила ли того школярская вольница? И многое ли изменилось бы, если как в столице, секли за малейшую провинность? Ведь по словам Кнуда и там школяры точно так же сбегали с занятий, а их шалости далеко не всегда оставались безобидными. Ответа, пожалуй, не было, и Эрик малодушно порадовался, что ему не довелось — и уже наверняка не доведется — возиться с недорослями.

Народа в башне, казалось, стало меньше. На самом деле на смену разъехавшимся выпускникам пришли первогодки, но малыши сливались для Эрика в шумную и бестолковую толпу, в которой одного от другого не отличишь. Профессора, попавшиеся в коридорах, приветствовали подчеркнуто вежливо, старые приятели опасливо косились на его плащ и шагавшего рядом Альмода — Ингрид и Фроди остались на станции.

Эрика словно холодной водой окатило, когда парень, с которым восемь лет спали на соседних койках, обмениваясь секретами под страшные клятвы никогда и никому не рассказывать, в ответ на его радостный вопль — надо же, успел соскучиться! — вежливо поклонился, как и положено младшему перед старшим, и, при первом же удобном поводе свернув беседу, поспешил прочь. Эрик застыл, глядя ему вслед. Очнулся, только когда тронули за плечо. Отмер, встретившись взглядом с Альмодом — тот усмехнулся, не ехидно, вопреки обычному, а как-то очень невесело.