Отель «Нью-Гэмпшир» - Ирвинг Джон. Страница 41

— Извини, — извинился я.

— Хо! — сказал финский доктор, тыкая пальцем в словарь. — Карлик! — воскликнул он.

За столом установилась тишина, и только японский мальчик издавал звуки, борясь со своей кукурузой со сливками.

— Вы хотите сказать, что она карлик? — спросил отец доктора.

— Хо, да! Карлик, — сказал доктор.

— Хрен в ступе, — сказал Айова Боб, — это не карлик, а просто маленькая девочка! Это ребенок, придурок!

— Что такое «придурок»? — спросил доктор свою дочь, но та ничего не ответила.

Ронда Рей принесла пироги.

— Ты не карлик, дорогая, — прошептала мать Лилли, но Лилли только пожала плечами.

— А что из того, если я и карлик? — смело сказала она. — Я хорошая девочка.

— Бананы, — сказал Айова Боб мрачно. — Кормить бананами — и все! — И никто не мог понять, считает ли он, что бананы ее вылечат, или это эвфемизм все того же «хрена в ступе».

Во всяком случае, это был День благодарения 1956 года, и так вот мы приближались к Рождеству: размышляя о росте, подслушивая любовь, отказываясь от ванн, подбирая подходящую позу для мертвой собаки, бегая, отжимая тяжести и надеясь на дождь.

Было раннее декабрьское утро, когда меня разбудила Фрэнни. В моей комнате было еще темно, и пыхтящий звук дыхания Эгга доносился до меня из открытого дверного проема, соединяющего наши комнаты; Эгг все еще спал. Но кроме дыхания Эгга было еще и более мягкое, осторожное дыхание рядом со мной, я уловил запах Фрэнни, запах, которого я некоторое время не чувствовал; богатый, но никогда не буйный запах, немного солоноватый, немного сладковатый, сильный, но не приторный. И в темноте я понял, что Фрэнни излечилась от привычки постоянно принимать ванну. То, что мы подслушали наших родителей, вылечило ее от этого; думаю, что ее собственный запах вновь стал казаться Фрэнни совершенно естественным.

— Фрэнни? — прошептал я, потому что не мог ее видеть.

Ее рука погладила меня по щеке. Она скрючилась между стеной и изголовьем моей кровати; и как только она смогла туда протиснуться, не разбудив меня, я так никогда и не узнаю. Я повернулся к ней и унюхал, что она почистила зубы.

— Слушай, — прошептала она.

Я слышал сердцебиение, свое и Фрэнни, и глубоководное погружение Эгга в соседней комнате. И что-то еще, такое же мягкое, как дыханье Фрэнни.

— Это дождь, дурень, — сказала Фрэнни и погрузила колени мне в ребра. — Дождик, мальчик, — сказала она мне. — Это твой великий день!

— Еще темно, — сказал я. — Я еще сплю.

— Уже утро, — прошептала мне в ухо Фрэнни, затем укусила за щеку и начала щекотать меня под одеялом.

— Прекрати, Фрэнни! — сказал я.

— Дождик, дождик, дождик, — пропела она. — Не будь трусишкой. Мы с Фрэнком уже давно на ногах.

Она сказала, что Фрэнк — за пультом громкожалобной системы. Фрэнни вытащила меня из кровати, заставила почистить зубы и надеть тренировочный костюм, как будто я собираюсь, как обычно, делать пробежку по лестнице. Затем она отвела меня к Фрэнку в пультовую комнату, и они вдвоем отсчитали мне деньги и велели спрятать их в кроссовку, толстый сверток, в основном из одно— и пятидолларовых бумажек.

— Как я смогу бегать с этим в кроссовке? — спросил я.

— Ты не будешь сегодня бегать, разве ты забыл? — напомнила мне Фрэнни.

— Сколько здесь? — спросил я.

— Сначала выясни, берет ли она деньги, — сказала Фрэнни, — потом уж беспокойся, хватит ли тебе денег.

Фрэнк сидел за пультом, как чокнутый диспетчер на своей вышке в разгар воздушного налета.

— А что вы, ребята, собираетесь делать? — спросил я.

— Мы просто последим за тобой, — сказал Фрэнк. — Если ты действительно растеряешься, мы объявим пожарную тревогу или что-нибудь еще.

— Великолепно! — сказал я. — Мне это совершенно не нужно.

— Слушай, мальчик, — сказала Фрэнни. — Деньги наши, и мы имеем право послушать.

— Господи, — сказал я.

— У тебя все прекрасно получится, — сказала Фрэнни, — не нервничай.

— А что, если я просто неправильно понял? — спросил я.

— Я на самом деле так и думаю, — сказал Фрэнк. — В таком случае, — сказал он, — просто вынь деньги из кроссовки и бегай себе вверх-вниз по лестнице.

— Вот зануда, Фрэнк, — сказала Фрэнни, — замолкни и дай нам проверить спальни.

Клик, клик, клик, клик: Айова Боб снова изображал поезд метро, опущенный на несколько миль под землю; Макс Урик со своим потрескиванием, с окружавшими его радиопомехами; миссис Урик булькала за компанию с одной-двумя кастрюлями; постоялица в «ЗН», хмурая тетушка одного из учащихся школы Дейри, по имени Боуер, храпела, издавая звук, похожий на затачивание зубила.

— И… доброе утро, Ронда! — прошептала Фрэнни, когда Фрэнк переключил на ее комнату.

О, очаровательные звуки спящей Ронды Рей! Морской бриз, раздувающий шелк! Я почувствовал, как у меня начали потеть подмышки.

— Поднимайся, черт подери, туда, — сказала Фрэнни, — пока не кончился дождь.

«Как же, кончится», — подумал я, выглянув через парадное окно у крыльца: Элиот-парк был затоплен, вода струилась по обочинам и образовывала лужи на бывшей спортивной площадке; серое небо набухло от дождя. Я задумался, не сделать ли мне кружок-другой вверх и вниз по лестнице, не то чтобы в память прошлого, а просто потому, что это был наиболее знакомый способ разбудить Ронду. Но когда я остановился перед ее дверью, мои пальцы онемели, и я уже тяжело дышал — «тяжелее, чем я думаю», как сказала мне потом Фрэнни; она сказала, что они с Фрэнком могли слышать меня через прослушивающую систему еще до того, как Ронда проснулась и открыла дверь.

— Это либо Джоник, либо поезд без машиниста, — прошептала Ронда Рей, прежде чем меня впустить, но я не мог говорить. Я уже задыхался, как будто бегал по лестнице все утро.

В ее комнате было темно, но я разглядел, что на Ронде Рей голубая рубашка. Ее утреннее дыхание слегка кислило, но для меня этот запах был милым, и сама она пахла для меня мило, хотя, как мне пришло в голову потом, ее запах был запахом Фрэнни, но на несколько более поздней стадии.

— Господи, какие холодные коленки из-за этих коротких штанишек! — сказала Ронда Рей. — Иди сюда и согрейся.

Я вылез из своих кроссовок, и она сказала:

— Господи, какие холодные руки из-за этой рубашки без рукавов!

И я вылез из нее тоже. Я вылез из своих кроссовок, умудрившись спрятать скрученные деньги, засунув их в носок.

Я спрашиваю себя: не эти ли любовные утехи под включенной прослушивающей системой так окрасили с тех пор мои сексуальные чувства. Даже теперь, когда мне почти сорок, в постели я склонен шептать. Помню, я умолял Ронду тоже говорить шепотом.

— Я готова была закричать тебе: «Говори громче!» — сказала потом мне Фрэнни. — Весь этот дурацкий шепот чуть не свел меня с ума.

Но было многое, что я мог бы сказать Ронде Рей, если бы знал, что Фрэнни нас не подслушивает. Я ни разу не подумал по-настоящему о Фрэнке, хотя я всегда мог представить себе его, всю свою жизнь, когда мы были рядом и когда в разлуке, устроившегося где-нибудь у прослушивающего устройства. Я представляю себе Фрэнка, подслушивающего чью-то любовь все с тем же недовольным выражением на лице, которое сопровождало большинство его действий; неясное, но широко разлившееся недовольство, почти граничащее с отвращением.

— Ты скор, Джоник. Ты очень скор, — сказала мне Ронда Рей.

— Пожалуйста, говори шепотом, — попросил я ее, заглушая свой голос, уткнувшись в ее странно окрашенные волосы.

Своей сексуальной нервозностью я обязан этому дебюту. Меня преследует чувство, от которого я никак не могу убежать: мне кажется, что за мной наблюдают, следят за тем, что я говорю и делаю… Или чувство, что я могу предать Фрэнни. Это из-за свидания с Рондой Рей в том первом отеле «Нью-Гэмпшир» я всегда воображаю, будто Фрэнни подсматривает за мной.

— Звучало несколько приглушенно, — скажет мне потом Фрэнни, — но я уверена, что для первого раза все прошло хорошо.