Охотник (СИ) - Шнайдер Эйке. Страница 12

Гуннар изумленно застыл, увидев этот узор, а потом едва не лишился дара речи, услышав цену. Руни удивился уже вслух, Гуннар, ехидно улыбнувшись, сказал, что одаренному не понять, и вообще трогать не стоит. Естественно, Руни потянулся проверить и потом долго и витиевато ругался, отдернув руку, словно схватился за раскаленный уголь — а сам Гуннар едва смог удержать на лице серьезное выражение. Правда, насчет «только у него», Ингвар слукавил — был в Белокамне еще один ювелир, работавший с небесным железом, в другом конце города. Но Гуннар за это зла на мастера не таил — каждый хитрит, как может.

Узнав, по какому делу пришел гость, мастер едва заметно помрачнел, но выспрашивать и отговаривать не стал. Пробежал глазами расписки за отданное на хранение серебро, спросил, как Гуннар хочет получить деньги: серебром, золотом или камнями. У него есть смарагды чистейшей воды, или вот синие топазы, в точь-то как глаза той госпожи, которой дорогой гость порой покупает украшения…

Гуннар нахмурился: он действительно несколько раз покупал у Ингвара подарки для Вигдис, но никогда не появлялся вместе с ней.

— Та госпожа, что приходила за вашим амулетом, — ювелир указал взглядом на цепочку в вороте. — На ней были колты, августит в серебре. Свою работу я всегда узнаю, и кому продавал, тоже помню.

Ах, вот в чем дело. И в самом деле, к Ингвару от дома Вигдис ближе всего, а она же относила амулет в починку. Еще пришлось заменить безнадежно испорченную застежку. А колты Гуннар действительно покупал, синие августиты. Он не поскупился бы и на золото, но Ингвар уверял, что такие камни лучше смотрятся в серебре. Но как некстати эта догадливость! Впрочем, мастер никогда не обсуждал дела других покупателей, вообще не упоминал о них, будто Гуннар был единственным. Так что и его дела обсуждать не будет.

— Так как господин желает получить свои деньги? — повторил Ингвар.

— Смарагды, — сказал Гуннар. — И золото.

Мастер позвонил в колокольчик. Вошла девушка, поклонилась поочередно гостю и хозяину. Ингвар протянул ей расписки, сказал несколько слов. Та, поклонившись еще раз, ушла.

— Старшая, — сказал мастер, когда за ней закрылась дверь. — Руки золотые и ум быстрый, да разве дочери дело оставишь? Четыре девки, ни одного сына Творец не дал. Может, выдать удачно получится, да мужа всему научить. Она-то балуется, конечно, но где это видано, чтобы баба скань паяла?

— Одаренные сказали бы, что если хорошо получается, то какая разница, — заметил Гуннар, тоже глядя вслед девушке.

Выдать-то получится, очень хороша. Да и отец наверняка неплохое приданое за ней даст, да и дело. Так что зря он беспокоится.

— У одаренных все не как у людей. Если и мы начнем так жить, никакого порядка в мире не останется. У них бабы вместо того, чтобы мужа холить да детей рожать, над книжками сидят да мечи носят… — Он махнул рукой. — Как будто баба с мечом может мужика одолеть.

— Может, — сказал Гуннар.

Рубиться с Ингрид он бы вышел не раньше, чем написал завещание.

— Ну если с плетением, то, конечно, — мастер задумчиво пожевал губами. — Вам виднее. Говорю же, все не как у людей.

Порой Гуннар сам не понимал, на чьей стороне. Одаренным ему не быть, но и «как у людей» не получалось. Иногда он спрашивал себя, что же на самом деле нашел в Вигдис. Внешность? Норов? Или ее дар, который мог бы быть и у него, распорядись судьба иначе? Спрашивал и не находил ответа.

Дочь ювелира вернулась с кошелем и маленькой шкатулкой, в которой на бархате лежали камни, и беседа перешла в торг. К великому облегчению Гуннара.

Выйдя от ювелира, он на миг замешкался. Нужно было предупредить Вигдис, что уезжает. Вернуться домой и отправить записку? Или зайти самому? Лучше самому, решил он, уж совсем нехорошо она сегодня ушла. И столкнулся нос к носу с ней на выходе.

— Что ты тут делаешь? — спросила она.

Выглядела Вигдис удивленной до крайности, настолько, что даже забыла про положенный на людях поклон.

— К ювелиру за деньгами ходил.

— А я за шелком… — сказала она, хотя Гуннар ни о чем не спрашивал.

Лавочники в этом квартале продавали дорогие вещи: украшения, шелка, золотое шитье на отделку, заморскую тончайшую посуду, расписанную синим по белому…

Он кивнул:

— Проводить тебя?

Тут же пожалел об этом: стоять и скучать, изображая телохранителя, пока она перебирает отрезы тканей, выискивая неуловимую разницу между васильковым и небесно-синим, радость невеликая, ведь Гуннару еще собираться. Впрочем, собраться недолго, а потом они не увидятся как минимум две недели, так что пусть.

— Да, — улыбнулась она. — Я быстро, обещаю.

Получилось и правда быстро: Гуннару даже показалось, будто она особо не выбирала, взяла третий принесенный лавочником отрез ярко-изумрудного цвета, оставила расписку вместо денег.

— Ингвар тебя запомнил, — сказал Гуннар, когда они снова проходили мимо дома ювелира.

— Правда? — отстраненно поинтересовалась Вигдис. — С чего ты взял?

— Сам сказал. Узнал, дескать, колты…

— Когда это?

— Когда ты с амулетом приходила.

— А, и правда…

Она надолго замолчала, глубоко задумавшись. Гуннар мешать не стал, молча шел рядом.

— Зайдешь? — спросила Вигдис, когда они уже подходили к дому.

— Зайду, если не выгонишь. Только ненадолго: завтра уезжать.

Она остановилась, оглянулась.

— Куда? С кем?

— В Листвень. С Олавом.

— Недели на две, значит… — она вздохнула, но, вопреки ожиданиям, не стала выпытывать ни с кем, ни почему без нее. И почему Олав ищет людей на стороне, тоже не спросила — впрочем, это неудивительно, она всегда все про всех знала, тем и жила.

— Если подвернется что-нибудь там, то отказываться не буду. Так что может быть дольше.

Вигдис кивнула, снова молча. Гуннар подхватил ее под руку, сдвинул, оказавшись между ней и подвыпившей компанией.

— Что с тобой сегодня? Все еще сердишься?

— Нет. Нет, правда. — Она подняла взгляд. — Устала, день был суматошный.

— Тогда, может, дать тебе отоспаться?

— Ты же ненадолго, — слабо улыбнулась она. — А я уволила всю прислугу, остается только поденщица, но она приходит утром.

Гуннар рассмеялся, она улыбнулась в ответ — уже по-настоящему.

«Ненадолго» затянулось до полуночи. Возвращаясь домой темными улицами, Гуннар едва не околел — к вечеру немного холодало, а ночью ударил самый настоящий мороз. Проходящие мимо стражники костерили непривычно ранние заморозки на чем свет стоит. Да и Гуннар, прячась от них в переулках, думал о том, как бы стуком зубов себя не выдать. Связываться со стражей сейчас, когда при себе изрядные деньги, было вовсе незачем. Мало ли кто попадется. Найдут утром тело в сточной канаве, и жаловаться некому.

Добравшись домой, Гуннар поставил греться вино с медом: хорош будет охранник, сопли на кулак мотающий. Но обошлось.

Когда выезжали, под ногами хрустел иней, но уже на следующий день погода снова наладилась. Стояла сухая, прозрачная осень. Разноцветные листья неспешно облетали с ветвей придорожного леса, шелестели под копытами, солнце играло на ветках, отражалось в каплях росы по утрам. Олав был ранней пташкой, с постоялых дворов выезжали засветло. Но, на счастье Гуннара, купец оказался немногословен, так что в первую половину дня можно было просто мерно покачиваться в седле, прислушиваясь к шелесту листьев и птичьим голосам, поглядывать вокруг и не тратить силы на то, чтобы изображать жизнерадостность или поддерживать приятную беседу.

Двигались ходко, несмотря на то, что лошадей купец берег, а, значит, и люди не слишком уставали. По такой погоде Гуннар не стал бы тратиться на постоялые дворы, на худой конец бы попросился на ночь к какой-нибудь деревенской вдове или старому бобылю. Потому что придорожные постоялые дворы не отличались ни чистотой, ни удобством. Это в городе их не меньше дюжины, на любой кошелек, а на не слишком оживленном тракте от одного до другого полдня пути, так что не кочевряжься, путник, жри, что дают, и скажи спасибо, если на единственный в комнате лежак — широкий, так, чтобы человек пять вповалку поместились — бросили тюфяк. Плащ сверху постелишь, если брезгливый, руку под голову положишь, и довольно с тебя. А уж что клопов не будет, и вовсе никто не обещал. Но Олав считал, что так спокойней. Незачем случайных людей в соблазн вводить.