Охотник (СИ) - Шнайдер Эйке. Страница 18

Замок оказался хитрым, пришлось повозиться, оглядываясь да прислушиваясь, не идет ли стража. Хорошо, ночь выдалась пасмурная, еще час, и темно станет хоть глаз выколи. Гуннар аккуратно прикрыл за собой дверь, чиркнул кресалом, зажигая фонарь — хитрый, дающий лишь узкую полоску света. Еще не хватало, чтобы с улицы свозь ставни огонь разглядели да пошли проверять, кто там бродит в доме, хозяин которого десять дней как пропал.

Но по всему выходило, что Рыжий не сбежал: полный дом вещей, деньги не тронуты ни в сундуке, ни под половицей, шкатулка с перстнями и браслетами, пояс с золотыми бляхами — все тут. Бритва на рукомойнике — одаренные бороды не носили, словно подчеркивая, мол, мы не чета остальным.

Гуннар тщательно оглядел полотенце — все было бы куда проще, если бы Скегги порезался и осталась хоть капля крови. В Белокамне был человечек, который мог бы сплести и сказать, жив ли оставивший ее или мертв, и если жив, то где сейчас. Хоть одаренный и не рассказывал о своих умениях направо-налево, но кому нужно было — те знали.

Что ж, не повезло. Значит, надо идти в «Шибеницу», расспрашивать, что да как было тогда, а днем снова заглянуть к Руни. Могло ведь и так случиться, что, встретившись со стражей, хмельной Скегги договариваться спокойно не стал, начал буянить и до сих пор за решеткой сидит, если всерьез кого из караула обидел. Если бы убил или покалечил, Руни уже знал бы, конечно, а если просто срамными словами обложил да морду подправил, то ему и докладывать не станут, судье передадут, а тот запрет на пару недель, а то и на месяц, если его самого обидят. Простолюдину еще и батогов добавит. А что друзья и родичи обыскались — так кого это заботит?

Пока он возился в доме, стемнело окончательно и ночь стала непроглядной. Гуннар вернул на место замок, ждать, пока глаза привыкнут к темноте, не стал, все равно без толку. Двинулся к «Шибенице», время от времени подсвечивая путь фонарем. Считалось, что с наступлением темноты все трактиры закрывают двери: кто остался внутри, может кутить хоть до утра, но и наружу никого не выпустят, и с улицы не впустят. Но, как и всегда, то, что было на самом деле, совершенно не походило на то, как должно быть. По пути раза три пришлось прятаться от стражников с факелами. Договориться, если что, оказалось бы нетрудно, в страже обычно ходили ребята разумные, но зачем, если можно просто прикрыть фонарь и бесшумно отступить в темноту у стен домов?

Разминувшись с патрулем в последний раз, Гуннар завернул за угол, луч фонаря скользнул в переулок, что отходил от улицы, ведущей к «Шибенице», выхватив из темноты лежащее на земле тело и копошащуюся рядом тень. Гуннар шагнул было дальше, но в следующий миг сообразил, что именно увидел. Развернулся, снова осветив окровавленную одежду и вывороченные ребра, и тут же выронил фонарь, выхватывая меч.

Тело отреагировало прежде разума, заставив отшатнуться от летящего огня, Гуннар присел, откатившись. Пламя прошло над головой. Следующий язык устремился прямо в лицо — едва успел вскинуть локоть, прикрывая глаза. Огонь рассыпался искрами, едва коснувшись. Горячий воздух обжег лоб. Гуннар вскочил, слепо промаргиваясь. Перед глазами плясали разноцветные пятна.

Ударил мечом, ориентируясь на едва слышный шорох шагов. Кажется, зацепил. Нет не всерьез — послышалось шипение. Словно втянули сквозь зубы воздух, пытаясь удержать крик. Но крик все же раздался, безумный сиплый вой, в котором не осталось ничего человеческого, видимо, слетело плетение, удерживающее тишину. Неужели тот бедолага с развороченными ребрами все еще жив?

Впрочем, думать о нем было особо некогда, Гуннар снова метнулся в сторону. Отчетливо понимая, что его, на время ослепшего, не спасет ничего. Мысленно он уже ощущал нож под ребрами — но чьи-то ноги в мягких башмаках зашелестели, удаляясь. За углом затопали сапоги стражников. Несчастный продолжал кричать.

Загорелся светлячок. Кто-то вскрикнул, кто-то выругался. Гуннар развернулся к стражникам: знакомые ребята, все четверо.

— Он побежал туда, — он мотнул головой, опуская клинок. И оторопел, увидев направленные на себя четыре меча.

— Парни, вы что, одурели?

Старший, Снор, шагнул вперед:

— Отдай меч и пойдем с нами.

Непрестанный вой резал уши, въедался в мозг. Хоть бы уже кто-нибудь прикончил бедолагу, все равно не жилец.

— Говорю же…

— Мы никого не видели. А у тебя кровь на лезвии.

— Я его зацепил. Не сильно, кажется, но…

— И на одежде. И руки.

Ну конечно, тут же вся земля кругом в крови. Твою же…

— Это не я.

— Тогда тебе нечего бояться, верно? — Снор дернул щекой. — Добейте уже его, все равно…

Никто не шелохнулся, все клинки оставались направленными на Гуннара. Наверное, надо было прорубаться, он мог уйти от четверых, если сразу бить насмерть, забыв, что вместе пили, болтали, смеялись. Забыть, что у Болли месяц назад сын родился, первенец, у Фолки мать разбитая третий год, жениться собирался да не успел, а теперь кто за него пойдет, за лежачей ходить? Зато Калле успел пару месяцев назад и, по слухам, жена уже в тягости. Вот разве что про Снора толком вспомнить нечего, тот, как и все одаренные, на Гуннара поглядывал сверху вниз…

Он, наверное, сможет уйти, если начнет убивать сразу — не без потерь, Руни говорил, что его ребята хлеб свой не даром едят — но сможет. Вероятно, не дальше ближайшего переулка, где и издохнет. Но даже если и повезет — что потом? Всех четверых насмерть не уложит, это только в легендах от великих воинов враги отлетают дюжинами. Его узнали, значит, найдут, значит, бежать. Значит, признать, что он виновен.

— Отдай меч, — повторил Снор.

Гуннар грязно выругался и выпустил рукоять.

Поначалу он не особо волновался. Обыскали быстро и ловко, отобрав не только оружие и амулет, но и кошель, и отмычки, понимающе хмыкнув при этом — что ж так, оно водится. С серебром придется проститься, впрочем, было там ровно на то, чтобы хорошо в кабаке посидеть, отмычки тоже не вернутся. На цепочку едва ли кто позарится, не золото с каменьями и даже не серебро, железо и железо на вид, а что непростое — так только одаренный и отличит, а они не опускаются до того, чтобы арестованных обыскивать. И меч слишком приметный, чтобы бесследно исчезнуть, а остального особо и не жаль.

Отвели не в общую камеру, к ворам, бродягам и прочему люду, в неурочное время на улице застигнутому. Поместили одного и караульного по ту сторону приставили, глаз с него не сводившего, словно Гуннар мог свозь стену пройти. Не из уличных стражников, из тюремных, незнакомый, впрочем, разговаривать с ним все равно не о чем, а пристальным взглядом его давно из себя не вывести.

Гуннар плюхнулся на пук не слишком свежей соломы, прислонился спиной к стене, сухой и прохладной, в самый раз голову остудить, и прикрыл глаза. Дождаться утра, там Руни дадут знать, об этаком непотребстве обязательно дадут знать, вместе с его, Гуннара, описанием и именем, и тот сообразит, кому и как объяснить, что приятель просто оказался не в то время не в том месте.

Если только вообще возьмет на себя труд объяснять. Ведь выходило, что той ночной тенью мог быть лишь один из четверых, тех четверых, что совсем недавно оттащили его от престола Творца. И вот тогда Гуннару стало по-настоящему страшно.

Орма, брата Вигдис, хватились еще вечером, но решили, что тот сговорился с какой-нибудь веселой девчонкой из местных: деревня жила тем, что принимала торговых людей с охраной, и своих и заморских, так что найти подругу на ночь и столковаться было нетрудно, даже не владея языком: почти все местные знали дюжины две слов на наречии пришлых, а большего для этакого дела и не надо. Но утром пошедшая за водой к реке женщина подняла крик, перебудив и своих и чужих.

Гуннар оказался у тела одним из первых, и уж на что привычен был к крови, зажмурился и мотнул головой, словно увиденное от этого могло растаять. Орм лежал, уткнувшись лицом в землю, растянутый за руки и ноги между двумя деревьями. Одежда со спины была аккуратно срезана и так же аккуратно от хребта к бокам была отделена кожа и разложена подобно чудовищным крыльям, а над ней торчали вывернутые наружу ребра, оторванные от хребта. Трава вокруг покрылась сгустками крови.