Охотник (СИ) - Шнайдер Эйке. Страница 25

Хорошо хоть, до приличного постоялого двора идти недалеко. Квартал до рыночной площади, к которой в Белокамне вели все улицы, обойти по краю и еще квартал в сторону ворот.

Гуннар жил в «Аисте и короне», когда в первый раз пришел в город. Комнаты чистые, клопов в постелях не водится, еда свежая, а не как в иных местах, где одна и та же похлебка варится в одном и том же котле неделями. Дороговато, правда, но возвращенного хозяйкой задатка на первое время хватит. А там, как в себя придет, найдет у кого угол снять. Добраться бы только: в ушах звенело, и с глазами что-то сделалось, по краю зрения все расплывалось, так что видеть четко Гуннар мог только прямо перед собой. Может, поэтому едва не сбил с ног женщину с мальчишкой лет десяти, вышедших из книжной лавки. Пробормотал извинения, не глядя, шагнул было дальше. Но женщина с неожиданной силой ухватила за рукав, разворачивая.

— Ты?

Гуннар, кое-как восстановив равновесие, посмотрел ей в лицо. Она смотрела, как на ожившего покойника — впрочем, для нее Гуннар таким и был. Он успел подумать, что это, пожалуй, уже чересчур для одного дня, прежде чем звон в ушах заглушил остальные звуки, а темнота все же накрыла мир.

Потом он, кажется, очнулся, вроде куда-то шел, на ком-то повиснув, совершенно ничего не видя. Лестница… да сколько же в этом городе лестниц? А потом все-таки упал больше не в силах пошевелиться.

Во сне он снова был мальчишкой, не старше того, с улицы. Еще до пансиона мама будила его, гладя по голове, перебирая волосы. Она все время была занята какими-то своими, взрослыми, делами, а когда не была занята — читала или вышивала. Но эти утренние мгновения были только его, и он не торопился открывать глаза, нежась под ее прикосновениями. Потом можно было потянуться — чтобы погладили по животу, потрепали, точно щенка, подставившего пузо. Но пока шевелиться не хотелось.

— Что с ним? — пробился сквозь сон встревоженный голос матери.

— Ничего серьезного, госпожа, — ответил женский голос. Знакомый… Иде? Откуда она здесь? И где — здесь?

— Достаточно будет отоспаться и подождать, пока тело восстановится.

— Восстановится после чего?

— Наставник учил, что только сам больной должен решать, кто и сколько может знать о его состоянии. Если, конечно, речь не идет о спасении жизни, но…

— Значит, сейчас речь идет о спасении жизни.

Этот тон он знал, и словно наяву представил взгляд, под которым разом смерзалось нутро.

— Ожоги…

— Довольно! — Он резко сел. Снова закружилась голова — пришлось замереть, соображая, где верх, а где низ. Значит, не приснилось. Твою ж… Он поклялся никогда не возвращаться домой и намеревался клятву сдержать — но надо же было встретиться, за десятки лиг от дома, в чужом огромном городе. — Я здоров.

— Вижу, — усмехнулась мать.

— Не совсем, — сказала Иде. — Но действительно ничего серьезного. Поешь, поспишь, попросишь кого-нибудь подновить плетения, и будешь как новенький.

— Спасибо, — кивнул Гуннар. Огляделся. Маленькая, но чистая комната, две кровати, жаровня в углу у стены. На второй кровати сидел мальчишка. Зыркнул с любопытством, снова уткнулся в книгу. Кажется, ту самую, что держал, выходя из книжной лавки.

— Где…

— В «Аисте и короне», — сказала Иде.

— Сюда было ближе всего, — вмешалась мать. — И оказалось, что в таверне живет целитель.

Гуннар кивнул. Поднялся с кровати, словно не заметив, как потянулась к нему мать, поклонился, четко и выверенно, как учили в пансионе — так должен кланяться младший уважаемому, но не близкому старшему.

— Благодарю и вас, миледи.

Мать замерла, руки, уже начавшие подниматься, чтобы обнять, упали. Ответный поклон оказался столь же выверенным и в точности соответствующим этикету. Вот и славно, вот и объяснились.

— Не чаяла встретить тебя среди живых.

— Вероятно, было бы к лучшему, если бы ты и дальше так думала. Но на все воля Творца.

Мать глянула на остальных — тем самым взглядом. Мальчишка догадался первым. Спрыгнул с кровати.

— Я внизу посижу, почитаю.

Мать кивнула.

— Иде, если вам не трудно присмотреть немного за Рериком…

— Конечно…

Она вывела пацана за плечо. Гуннар очень хотел бы удрать следом. Но нельзя. Значит, придется смотреть в глаза и объяснять…

— За что? — спросила мать. — За что ты заставил оплакивать себя все эти годы?

Столько неподдельной боли было в ее взгляде, что у Гуннара перехватило дыхание.

Он был уверен, что по нему едва ли пролили и слезинку. Тем более что мать в любом случае его переживет, если, конечно, не случится ничего непредвиденного. Одаренные старели куда медленней, так что какая разница, когда хоронить собственное дитя, сейчас или через полвека.

— Так было лучше, — сказал он. — Выродок все равно бы не оправдал твоих надежд.

Глава 13

Какую судьбу мать хотела для него, отправляя в пансион? Казначея при каком-нибудь благородном? Был бы незаконным отпрыском кого-то известных кровей, мог бы надеяться на место кастеляна, а после и сенешаля, но судя по тому, что мать так и не открыла, кто его отец, тот или не стал признавать сына, или благородной кровью там вовсе не пахло. Кем еще? Купить должность начальника стражи, как это сделал Руни, в каком-нибудь городе, где одаренных к таким местам не подпускали? Стать служителем церкви и писать трактаты языком позамудреней, чтобы, не ровен час, не поняли, что в них нет ничего, кроме очередного пересказа идей отцов-основателей?

Вернувшись оттуда в первое лето, он на коленях умолял мать оставить его дома. Глупости, сказала она тогда. Дома невозможно обеспечить такое блестящее образование. И связи, которые пригодятся во взрослой жизни. Она, одаренная, ничем ему в этом не поможет, совсем другие круги. Все остальное — неуместные эмоции. Так она говорила. Неуместные эмоции, которые застилают разум, мешая мыслить здраво. Которые нужно отбросить прежде, чем принимать любое мало-мальски важное решение, дабы не натворить непоправимых глупостей. Он до сих пор этому не научился.

— Выродок… Разве может кто-то думать такое про собственное дитя?

Нет, это сказала не она. Он случайно подслушал разговор ее подруг, дескать, бедная… Не повезло.

Не повезло. Он знал, что писали наставники. Ленив, рассеян, непочтителен. Мальчикам нужна строгость, говорили они. Чтобы выбить дурные наклонности, которые есть у всех. Гуннар до сих пор засыпал, положив руки поверх одеяла. Но это было бы ерундой, если бы, каждый раз возвращаясь домой, он не видел в ее взгляде разочарования. Ну да, гордиться не получилось. И в последний год мать не приехала за ним сама, чтобы отвезти домой, прислала слугу.

Гуннар счел это очередным подтверждением того, что видеть его не хотят, и ехать отказался. Так и провел лето в четырех стенах. Если б ему дали тогда волю, он бы не поднимался с кровати, бесцельно глядя в потолок. Но на каникулах контроль не ослабляли, напротив, учеников оставалось меньше, а надзирающих глаз столько же, поэтому он шел в библиотеку, открывал книгу и застывал над ней, время от времени переворачивая страницы и совершенно не понимая, что именно читает.

А потом пришло письмо, в котором мать рассказывала, что у него родился брат, и Гуннар понял, что от него самого она больше ничего не ждет. А значит, и он никому ничего не должен. И оставаться в этом трижды проклятом Творцом пансионе тоже. Надо лишь сделать так, чтобы его не искали.

Река, на берегу которой стоял пансион, была коварная: течения, водовороты, ледяные ключи. Ученикам разрешали освежиться в жару — но только в огороженной купальне. И когда Гуннар нарушил запрет, догонять его не решился никто. Он хорошо плавал — имение, где он рос, стояло на берегу моря — но когда течение ухватило и поволокло вниз, окунув с головой, успел проститься с жизнью. Гуннар уже ни на что не надеялся, когда река, наигравшись, все же выбросила его на берег, наглотавшегося воды до рвоты, почти задохнувшегося и вконец обессиленного, но живого.